Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.
Даже Николай, молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаянности и чувству момента – право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан – если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор – он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.
Бытописатели Романовых – Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого – в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и «сумасброд», как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен – лично его она ценит невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.
– В молодости Мы больше ценили наших друзей – кинув бумагу в огонь не просматривая – через тайную полицию она отлично знала его и так.
…Кажется, с этого момента начинается уничтожение сына в возвышение внука; около 90 года Екатерина возвращается к своим Запискам, в которых в предельно выразительной форме, возможной для двусмысленной ситуации в какую она сама по-падает, объявляет отцом Павла не Петра III, неспособного к деторождению, а Сергея Салтыкова, к тому назначенного Елизаветой Петровной, по ее настоянию принятого и покорившего… – Герцен этому месту Записок поверил, считая их произведением уязвленной женщины – я считаю их мемуаром политическим… и отставляя все не относящиеся к политике аспекты, прямо направленным против Павла и утверждающего мимо него новую династию Гольштейн-Готторпских-Салтыковых без его участия; возможно, планировавшимся как внутридинастический документ. В 1794 году она прямо говорит с Александром о намерении провести его в императоры, минуя отца; кажется, упоминается Регентский Совет под руководством Платона Зубова: только потому, что последний лично неприятен Александру, он открывается матери – цесаревна, права которой будут предельно ущемлены с утверждением Регентства, берет со своих сыновей Александра и Константина слово, что в случае предложения престола минуя отца они от того откажутся – разумеется, это слухи, о таких видах шепчутся, не более, но к лету 1796 года об этом говорят как о деле решённом… Апоплексический удар самоё и колебания Платона Зубова, не решившегося огласить манифест, возможно в предвидении личной враждебности Александра, пресекают дело…
Но тогда начавшееся с 1800 года расхождение Павла I с семьей и наследником могло и должно было возродить это мероприятие, и в особой патетической форме – выполнения завета Великой, удобно-вдохновительной для всех.
Попытки нынешних радетелей толи Павла, толи Александра скрыть внутрифамильный конфликт просто смешны и постыдны, как очередное обращение истории в «угодную романистику» – уже поразительнейший факт, за несколько дней до гибели Павел I заставил сыновей принести вторую присягу, кроме всего прочего поставив их в унизительное положение – дворянин и офицер приносит присягу однократно – прямо-таки вопиет об этом; особенно в свете рыцарских играний императора. Даже «павловец» Саблуков свидетельствует, что в последние недели перед переворотом цесаревич и великий князь жили под страхов ежеминутного ареста; прибывшего ко двору, ласкаемого императором юного принца Евгения Вюртембергского прямо называли грядущим наследником престола… Эти слухи выгодны заговору, но вот любопытно, в них играется и Павел – он-то ничего не делает, чтобы их пресечь; хотя по свидетельству того же Палена, он о них знает и вопрос обсуждался. Это допустимо, если по душевному спокойствию Павел пренебрегал ими – но в том то и дело, что он и сам до предела встревожен; панически бежит из Зимнего Дворца в Михайловский замок; чуть ли не каждодневно проверяет назначаемые от полков караулы; отправляет за город Конногвардейцев, в верности которых усомнился; перестает доверять внутренние караулы исключительно преображенцам: велит заколотить дверь на половину императрицы – это уже не слухи… Все знали, что Петр III и Екатерина не живут как муж и жена, но до последнего дня правления голштинца они оставались «императорской четой» по состоянию дверей спальных апартаментов. Читая мемуары со ссылкой на «признания» Палена, затруднительно даже сказать, провоцировал ли он Павла угрозой заговора, или спекулировал на его твердом убеждении в его наличии.