Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днем, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошел приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер разбился, а привычка к безопасности еще не успела выветриться. Недавно его притер троллейбус, и он неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал, мол, правильно сделал, что не пошел за дедушкой. Приятель попросил уступить качели и, раскачиваясь, сообщил, что продолжает посещение районной больницы, хотя его уже выписали. Секрет заключался в том, что, называя вахтеру фамилию доктора, к которому он якобы записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения, где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а медсестрам и стажеркам требовалось только одно, совершенно иное доказательство, которое приятель, запираясь с ними в подсобках и ординаторских, к обоюдному удовольствию, и предъявлял. Я заинтересовался.
Следующий визит в медицинский бастион мы нанесли вместе. Ради такого случая он оставил мотоциклетный шлем на прикроватной тумбочке, а я зачем-то заклеил пластырем палец. По коридорам шаркали старики и старухи, медсестры надевали халатики явно прямо на белье, а то и на голое тело, тарелки в столовой наполняли с горкой. Мне понравилось. Только концентрированный запах людей немного отвращал.
После второго моего больничного обеда, который я проглотил уже без мотошлемного напарника, я собирался подойти поближе к молоденькой докторессе и очаровать ее чем-то вроде просьбы послушать, как бьется мое сердце, но путь преградила койка на колесиках. На койке перевозили старушечью голову в редких перышках. Голова лежала на подушке, и только очень внимательный взгляд смог бы распознать в складках одеяла черты иссохшего, почти растворившегося тела.
– Помоги, чего стоишь, – дохнула куревом толстуха, катившая койку. Я принялся вместе с нею направлять виляющее ложе, одновременно придерживая никелированную вешалку с пузырем капельницы.
Когда мы доставили голову в палату, где маялись еще шесть таких же, толстуха поручила мне стопку стираных полотенец, которые требовалось отнести в соседнее помещение, а затем дала ведро и тряпку, указав на пыльные плафоны в коридоре. Беспрекословно, отчасти из любопытства, отчасти из какой-то загипнотизированности я выполнял все указания, слегка, впрочем, удивляясь тому обороту, который столь быстро приняли мои больничные вылазки. Весь день напролет я совершал санитарно-гигиенические работы, закончив только к позднему вечеру. Видела бы меня мать, никогда бы не поверила, что ее сын такой чистюля.
Напоследок толстуха выдала мне бутерброд и шоколадку из провианта, полагающегося добровольцам. Так и выяснилось, что она приняла меня за одного из праведников, которые по собственному желанию, совершенно бесплатно наведываются в больницу, чтобы оказывать посильную помощь. Выкурив по сигарете на лестнице, тогда курение в интерьерах еще дозволялось, толстуха на прощание спросила, когда я смогу прийти снова. И я ответил, хоть завтра.