Facebook,"Недавно читал мемуары Тенишевей. Она была недурной певицей, ее голос хвалил сам Чайковский, немного рисовала, приятельствовала с самыми модными художниками, Репин вечно за ней таскался и умолял позировать, он написал штук восемь ее портретов. Она финансировала затеи Дягилева и журнал «Мир искусства» Но главное – она была фанаткой народных промыслов, вовсю развивала их в своем имении Талашкино. Она была замужем за князем Тенишевым, крупным промышленником, так что с деньгами все обстояло прекрасно. Потом началась война, стало уже не до промыслов. Мемуары обрываются в конце 1916 года. И когда читаешь последние строки, ощущаешь смешное бессилие. Хочется крикнуть на сто лет назад, что всё, кирдык, не надейся, беги. Но Мария Тенишева ни черта не услышит, она пишет в своем пустом кабинете, у нее есть надежда, она ведь так любит Россию: «Теперь осталось всего лишь 5 часов до конца этого злосчастного года. Что-то нам сулит 1917 год? Господи! Пошли нам на землю успокоение! Дай нам с честью выйти из этой ужасающей войны! Боже, пощади нас и избави от позора!»",Facebook,https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=4627336713989798&id=100001405462980,2021-11-07 02:39:19 -0500
Facebook,"В 1917 году в России возникло первое в мировой истории массовое общество. Достаточно архаичная страна оказалась, по слову поэта, «вдвинута в будущее», но не в том благостном смысле, в каком это обычно понимается. Сложный социум старой России оказался перемолот словно в мясорубке, и оттуда вышла масса людей, очень условно разделённых всего на две страты — «простой советский человек» и «советский интеллигент» («образованец»), причём и они постепенно конвергировали: простой человек становился грамотней, интеллигент проще, примитивней. (Конечно, это сильное упрощение. Возникали неожиданные новые социальные группы, со своим языком, и, например, один из истоков советского государственного и общественного антисемитизма в том, что обрусевшие евреи были «вирусом», способствующим такой непредусмотренной диверсификации. Но всё-таки общая тенденция была такова.) Дальше: общество это было тоталитарным, централизованно управляемым. Культура, в частности литература, в частности поэзия должна была быть инструментом такого управления (в крайнем случае — инструментом обратной связи с управляемыми) и ничем другим. Причём речь не идёт о пропаганде как таковой: инструментом разговора власти с массой становятся стихи о любви и природе. Собственную поэтику такая культура породить не могла, потому пользовалась трансформированными готовыми образцами. На первом этапе своего существования режим был утопическим, потому на утилизацию шла авангардная эстетика. Когда утопии были отодвинуты в сторону и оказалось, что итог невиданных переворотов и злодейств — всего лишь создание обеднённой и оглуплённой модели домодернистского мира, с «кубанскими казаками», «суворовскими училищами» и «ёлкой в Кремле», — советские поэты стали подражать домодернистским (например, Твардовский и Исаковский — Некрасову) или умеренно-модернистским (например, Тихонов и Симонов — Гумилёву) образцам, не упуская из виду свою главную задачу: управление стремящейся к однородности читательской массой и её воспитание. Гибель аутентичной модернистской культуры на этом фоне была предопределена даже не физическим уничтожением писателей (соцреалистов тоже сажали и расстреливали), а невозможностью её использования — скажем, вождь народов принял к сведению, что такой-то — мастер, и даже приказал не трогать такого-то небожителя, но никакого проку в мастерстве небожителей для него и его державы нет. Допустить существование ненужных (пусть и невраждебных) ей элитарных институций власть не могла. Однако силою вещей они (на элементарном уровне приватных кружков) всё равно возникали, более того, их существование, как сейчас понятно, было практически непрерывным. Возникали — но между ними, как правило, не было связи и преемственности. Грубо говоря, лианозовцы в начале 1950-х практически ничего не знали про обэриутов. Представим себе компьютер, в котором запущено одновременно двадцать пять программ. Некоторые из них работают, работа других приостановилась в результате системного сбоя, но они не были завершены должным образом и не были отменены. Если угодно, это вообще метафора русской истории, но к культуре (и поэзии) XX века это относится вдвойне. В результате то, что в других культурах дожило своё, увяло, но дало семя и проросло чем-то другим, в русской сохранилось в замороженном заживо виде — и оказалось возможным его «разморозить» и вступить с ним в живой диалог. Но формы этого диалога могли быть разными. В культуре 1960-80-х годов (а во многом и в более поздней) есть очень тонкая разделительная линия: между имитационным, внешним использованием элементов модернистской традиции и её органическим усвоением, дающим возможность дальнейшего развития. В этом смысле Бродский оказывается по одну сторону с Соснорой, а Кушнер с Вознесенским — хотя это было совершенно неочевидно и даже сейчас нуждается в пояснении. Но вся в целом русская поэзия последней трети XX века оказалась в каком-то параллельном общемировому (точнее — общезападному) времени, что не исключало отдельных точек совпадения и диалога (конкретизм, концептуализм) и взаимных влияний. В известной степени эта ситуация сохраняется и поныне.",Facebook,https://www.facebook.com/shubatv/posts/1910182019162342,2021-11-07 02:40:54 -0500