В России сложилась парадоксальная ситуация,
проявления которой не изжиты и сегодня. С одной стороны, советское общество уничтожило наследие многовекового неравенства, но не смогло искоренить из сознания победителей элементы пассивности и отсутствие уважения к человеческому достоинству (что, несомненно, было питательной почвой для сталинской деспотии), с другой стороны, всякий бунт против бесправия и государственной тирании принимал форму отстаивания общечеловеческих принципов «большого» искусства (особенно ярко в периоды оттепели или перестройки). Отсюда культ «великой культуры» и гуманизма, русской литературной традиции, столь характерный для борьбы за свободу в СССР. Когда-то Леви-Стросс писал о том, что «Сартр уступает тому, чтобы причислить к человеку “заскорузлую и уродливую” человечность» [10]. Но эта «заскорузлая» гуманистическая «задушевность» — характерная черта антидеспотического сопротивления в России. На этом фоне всякий протест против насилия и неравенства, принимающий форму борьбы с общечеловеческими ценностями, начинает прочитываться в категориях «варварства» и того самого пугающего «бунта потомков крепостных рабов», который произвел на свет не только советскую культуру, но и самих против нее восстающих. Российская интеллигенция (а речь в основном идет о ней) видит в идентификационном протесте западных движений за эмансипацию меньшинств повторение Пролеткульта и РАППа, из которых выросли репрессии и уничтожение свобод. И, хотя это восприятие во многом искажено российской историей, в нем есть и зерно истины. Культ идентичностей и локальности легко переходит в агрессивную нетерпимость. Таково проявление «беды», связанной с «гуманизмом», который ее в конечном счете и порождает. Непонимание россиянами существа событий, происходящих в Америке, как мне кажется, отражает две в чем-то совпадающие, а в чем-то противоположные траектории, две истории насилия и неравенства в двух разных культурах.