российской жизни «по понятиям» мировыми политиками и даже «экспертами»(славистами, политологами, русистами— «битых» среди них единицы), популярность, Нобелевская премия и прочтение миром Солженицына (прекрасная Россия под гнетом злых большевиков, загнавших ее в ГУЛАГ) вместо Шаламова (ГУЛАГ как образ России, принявшей в себя зло и последняя правда о человеке ) оплачивается прямо сейчас тысячами украинских жизней. Когда-то 30+ лет назад я писала о Шаламове свое выпускное школьное сочинение. О надежде букв. О возвращении физиологически и душевно почти мёртвого существа нечеловека, состоящего из рефлексов, костей и холода в мир людей через слово. «Прошло много дней, пока я научился вызывать из глубины мозга все новые и новые слова, одно за другим. Каждое приходило с трудом, каждое возникало внезапно и отдельно. Мысли и слова не возвращались потоком. Каждое возвращалось поодиночке, без конвоя других знакомых слов, и возникало раньше на языке, а потом -- в мозгу.» «Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям. <…> Язык мой, приисковый грубый язык, был беден, как бедны были чувства, еще живущие около костей. Подъем, развод по работам, обед, конец работы, отбой, гражданин начальник, разрешите обратиться, лопата, шурф, слушаюсь, бур, кайло, на улице холодно, дождь, суп холодный, суп горячий, хлеб, пайка, оставь покурить – двумя десятками слов обходился я не первый год. Половина из этих слов была ругательствами. (…) Но я не искал других слов. Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал. Не умел ответить на этот вопрос. Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут – я это ясно помню – под правой теменной костью – родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности: – Сентенция! Сентенция! И захохотал. – Сентенция! – орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, еще не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь тем лучше, – тем лучше! Великая радость переполняла все мое существо. – Сентенция! - Во, псих!» Его, проведшего почти два десятилетия на Колыме, даже после освобождения не ждала мировая слава, напечатанные на Западе вещи не прогремели, как могли, и родина всё равно в конце концов убила его как «психа» («старческая деменция») в чудовищных условиях интернатовского ГУЛАГа советского дома престарелых. В последние часы он и был уверен, что умирает зеком на Колыме… Это свидетельство читать невыносимо и необходимо : https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=6547280905288481&id=100000199086347 «Несчастье русской литературы в том, что она лезет в чужие дела, направляет чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает» (В.Шаламов) Уже не несчастье, а преступление. И далеко не только литературы. Низменное существует всегда и всюду. Растление — это когда оно становится разрешенной нормой. Это в природе человека. Не нужно болеть Российской исключительностью даже с обратным знаком. Однако редкой стране удавалось такое последовательное и циклическое (с такими короткими циклами) взращивание зла в душах собственных граждан с опасностью для всего мира. Ядерное оружие с его долговременной, смертельно опасной и совершенно незаметной для глаза радиоактивностью— идеальная метафора «русского мира». Общество снова стало зоной, а блатная феня прорвала все трубы , влилась и затопила русский язык. Внутренняя колонизация стала внутреннй канализацией. Недаром Gasan Gusejnov очень точно назвал его клоачным, за что поплатился уголовным преследованием и изгнанием. «Мочить в сортире» было только началом-сигналом. Язык всегда говорит больше говорящего. Не только лагерно-блатная лексика и фразеология впиталась в поры и плоть современного российского наречия. (Об этом и о слове «воля»/ «на воле» подробнее тут https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=5781583115222939&id=100001139226342 Его обратная сторона— советский язык и понятийный аппарат процветает в речи, сознании и в образных рядах не только провластных СМИ и чиновников, но не в меньшей степени и либерально -оппозиционной части россиян. И это ежедневно видно даже тут в фб. Я говорю даже не о стёбе и неотрефлексированном советском сленге, не о незакавыченных цитатах из лозунгов и фильмов и не о всех видах токсичной ностальгии от «старых песен о главном» до подстаканников «К борьбе за дело Ленина-Сталина» и о пионерских галстуках как о якобы смешных и невинных артефактах и объектах дизайна интерьера (отчасти внутреннего). (Представим свастику в оформлении кафе или флажок Гитлер-югенд в доме у современного европейского интеллектуала?) И даже не канцеляризмах. Скорее, о мышлении, об образе мысли и метафорах. Удивительный устойчивый феномен внутреннего миропонимания представляет, например, универсальная метафора парткомов «Нас поучают, как скорбеть», «устроили в фб партком» и тд . Любая форма морального суждения моментально отвергается с помощью этого якобы универсального довода. Словно спешат заклеить внутренний нарыв пластырем-этикеткой. Раз советское— значит плохое. Раз плохое, а мы против— значит, мы хорошие. Границы добра и зла очерчивать в себе и вокруг вообще некомфортно. Это постоянное усилие и работа. В мягком, бесконечно прогибающемся гибридном мире, где всё-неоднозначно-и-одно не исключает другое, существовать и пересидеть куда удобнее. Но, помилуйте, неужели не очевидно, что вопрос о восприятии любого морального суждения через советскую травму парткомов—это вопрос К СЕБЕ? Что дело не в высказывающем суждение, а в своей на него реакции? Почему вы считаете, что личное мнение и четко артикулированная позиция частного человека, не имеющего над вами никакой власти, это партком? Не есть ли это симптом массовой внутренней несвободы? Почему этическое мнение о том, что стоит или не стоит делать, о чем стоит или не стоит писать во время обстрелов живых людей, а также отношение к пищущим о своих культурно-ностальгических переживаниях или любое другое мнение имеет для вас статус не мнения, а поучения, предписания и воспринимается как решение органа власти (партком)? Может, потому что это резонирует с когнитивным разладом внутри? Может, это вопрос к генезису своего восприятия, а не к автору? Может быть, стоит наконец честно поговорить с собой без лагерной фени и советского новояза? Приравнивание суждения к осуждению, мнения к предписанию, слова к насилию выдает чудовищных размеров глубинный комплекс вины. Хорошо, что он есть. Но превратить его во что-то неразрушительное может лишь сам человек. Во всяком случае даже с помощью специалистов без личного участия ничего не получится. Shoot the messenger не поможет. По капле— это на Капри, а нам подавай ведро» Пока же логика по обе стороны Z одна и та же: неприятие критического взгляда и мышления, отрицание фактов, подрывающих основы собственного (в том числе морального) благополучия и равновесия. Отсюда агрессия или депрессия. Внутренней работы не предполагается: вместо этого атакуем или устраняем источник неприятной/опасной правды о себе. Разумеется, я буду и дальше говорить то, что считаю нужным без оглядки на такие реакции. Спасибо всем, кто читает и откликается. Кто пишет личные письма и сообщения. Кто готов думать вместе, не занимаясь огораживанием и охранительством того, что уже явило себя миру как зло. Наверное, для многих соплеменников с приросшей идентичностью это кажется странным. Потому воспользуюсь случаем объявить себя СТРАННЫМ АГЕНТОМ— может, такая самоидентификация и маркировка будет ближе и понятнее моим российским читателям.",Facebook,https://www.facebook.com/katia.margolis/posts/pfbid0NxNDFtm9wjFme7FdkjpzAV7B1tfCHcpAM7RpG5WwhzKKyKS7MGfM1pxp7tCCJutml,2023-01-18 08:20:59 -0500