жизни в массовом государстве, сделать подобный выбор способны единицы. К примерам сопротивления принадлежит, например, двенадцатая зондеркоманда – одна из тех, которые работали в газовых камерах. Заключенные в этих командах знали свою участь, так как первой их задачей всегда была кремация тел предыдущей команды, уничтоженной за несколько часов до этого. Во время бунта двенадцатой зондеркоманды было убито 70 эсэсовцев, в том числе один офицер и 17 унтер-офицеров, полностью выведен из строя один крематорий и серьезно повреждены несколько других. Правда, все 853 члена команды погибли. Но соотношение эсэсовцев и заключенных 10:1 – гораздо больше, чем в обычном концентрационном лагере. Многие были парализованы страхом не только из-за угрозы угодить в концентрационный лагерь, но также из-за своей неспособности принимать жизненно важные решения и действовать в соответствии с ними. А ведь речь шла не о самоуважении, а о самой жизни. Чем больше страх, тем сильнее необходимость действовать. Однако страх истощает. Совершить поступок при первом приступе страха сравнительно легко, ибо он является мощным раздражителем и стимулом к действию. Кроме страха за жизнь, угроза лагеря порождала еще одно чувство, которое может быть названо страхом за свою душу. Перед человеком неизбежно вставал вопрос: если сопротивление государству лишает меня положения в обществе и семье, лишает меня дома и имущества, смогу ли я жить без всего этого? Только тот, кто точно знал, что главное останется с ним несмотря ни на какие испытания, мог позволить себе бросить вызов этому страху. Такие люди выбирали или борьбу, или бегство из Германии. Вызов в гестапо многие воспринимали как избавление. У одних при этом приступ страха побеждал, наконец, нерешительность и вызывал активные действия. У других возникало желание поскорее отдаться в руки гестапо – это означало для них конец душевной агонии. Не нужно было больше задавать себе мучительный вопрос: «Что придает мне силы? Мои внутренние убеждения или положение на службе, мое имущество, которое я смог скопить?» Постоянное повторение таких вопросов само по себе оказывало разрушающее действие на психику. А ведь еще оставались мучительные сомнения – как поведут себя жена и дети, если ты лишишься социального положения и благополучия. Можно понять, почему человек так цеплялся за эти внешние символы, когда стремительно падал запас его внутренних сил. Многие немцы, зная или предполагая, что гестапо рано или поздно ими займётся, обдумывали планы побега. Тем не менее они оставались дома и ждали повестки, и когда, наконец, она приходила, у них уже не было внутренней решимости совершить побег. В Бухенвальде я разговаривал с сотнями немецких евреев, привезенных туда осенью 1938 года. Я спрашивал их, почему они не покинули Германию, ведь жизнь стала уже совершенно невыносимой. Ответ был: «Как мы могли уехать? Это значило бы бросить свои дела, свой бизнес». Земные блага приобрели над ними такую власть, что приковали к месту. Вместо того, чтобы использовать имеющиеся у них средства для своего спасения, люди попали к ним в подчинение. Большинство польских евреев, не веривших, что всё останется по-прежнему, пережило Вторую мировую войну. При приближении немцев они бросали всё и бежали в Россию, хотя многие из них и не доверяли советской системе. Но в России, где они были гражданами второго сорта, их всё же считали людьми. Ну а те, кто остался и продолжал обычную жизнь, пошли по пути распада и гибели. Так что, в сущности, путь в газовую камеру был следствием философии бездействия. Это был последний шаг на пути несопротивления инстинкту смерти, который можно назвать иначе – принцип инертности. Первый шаг в лагерь смерти человек делал задолго до того, как туда попадал. Те, кто поддался инертности, переставали черпать жизненную энергию в окружающем мире, не смогли проявить инициативу и боялись её в других. Такие люди не могли уже адекватно воспринимать реальность. Очень показательны с этой точки зрения воспоминания узницы концлагерей Ленжиель. Она рассказывает, что, хотя заключенные и жили в нескольких сотнях метров от крематория и газовых камер и не могли не знать, что к чему, большинство из них не признавали очевидного даже месяцы спустя. Будучи взрослым, заставлять себя усваивать поведение ребёнка имеет для взрослого глубокие психологические последствия. Жизнь в условиях террора делает человека беспомощным и зависимым, и, в конечном итоге, приводит к расколу личности. Тревога, стремление защитить свою жизнь вынуждали его отказаться от необходимой для человека способности правильно реагировать на события и принимать решения, хотя именно эта способность давала ему наилучшие шансы на спасение. Лишаясь её, взрослый человек неизбежно превращается в ребенка. Сознание, что для выживания нужно принимать решения и действовать, и в то же время попытка спастись, пряча голову в песок – такая противоречивая комбинация истощала человека настолько, что он окончательно лишался всякого самоуважения и чувства независимости. Репрессивный режим способен разрушить личность взрослого человека до такой степени, когда он сможет не знать того, что ему страшно не хочется знать На самом грубом, внешнем уровне привлекательность тоталитаризма в том, что, примиряясь с ним, достигаешь согласия с ближними и остальным миром, переставая тем самым быть чужаком. На более глубоком - или высоком - уровне тоталитаризм притягателен тем, что восстанавливает внутреннюю целостность человека, подвергающуюся опасности, когда он вынужден поступать вопреки собственным чувствам.",Facebook,https://www.facebook.com/dmitry.chernyshev.5/posts/5574241339265770,2022-06-16 08:14:12 -0400