Facebook,"написал этот текст примерно две недели назад. собирался многое в нем передумать и переформулировать, но понял, что возвращаться уже сложно, и решил все же выложить здесь. * с началом войны наступила немота. я почти ничего не мог написать о событиях, не мог комментировать, и даже ставить лайки было сложно. сейчас мне показалось, что единственный выход - сказать что-то об этой немоте. моя жизнь крепко связана с русской и советской культурой, у меня мало что есть кроме этого. разговоры о ее конце цепляют глаз. от них хочется отмахнуться, потому что ну какая культура - это настолько неважно на фоне смертей. но отмахнуться не получается, они слишком настойчивы и переходят во внутренний монолог. все основные позиции здесь выглядят глупо: и (1) русской культуры больше не существует, и (2) великая культура переживет неурядицы, искусство и государство - вещи принципиально раздельные, (3) предложения о ревизии - необходимости отделить в русской культуре эмансипаторное от властного, деколониальное от имперского. первая позиция мне понятнее и эмоционально ближе всего. я тоже чувствую этот крах, абсолютный провал всех ставок, обессмысливание прошлой и возможной в будущем работы. но простое перечеркивание означает отказ от рефлексии, это, может быть, самая честная реакция на боль, но, кажется, ничего не дающая. вторая позиция кажется просто успокоительной мантрой. третья - самая сложная, и я к ней вернусь позже. * в. постоянно спрашивает меня, почему для нас - то есть меня и людей, думающих примерно как я, - происходящее сейчас ощущается как катастрофа, не сравнимая ни с чем, что мы видели и о чем знали? в чем принципиальная разница бучи и, скажем, чечни? я много думаю об этом. есть важное различие в интенсивности переживания. наверное, ни для одного из прошлых поколений кошмар войны не был настолько крепко вплетен в ткань жизни благодаря медиуму - прежде всего, телеграму. это не газета, которую можно отложить, телевизор, который можно выключить - новости идут в том же окне, что повседневная коммуникация, поэтому о них невозможно забыть. но важнее другое, и это другое связано с культурой. война деконструировала нас самих - “русских интеллектуалов”, “креативный класс” - обнаружив нашу общую территорию с режимом. мы знали, что государство производит военное насилие - в чечне, в сирии, много где, что тем же занимаются и другие государства. но это было насилие над иными. оно от этого не становилось приемлемым, но становилось понятным. насилие в украине отличается тем, что это насилие против таких же - говорящих на том же или очень похожем языке, выглядящих совсем так же, в конце концов - наших друзей, знакомых и родственников. так падают антропологические предохранители, обнаруживающие в нас тех самых белых людей, для которых люди равны, но не совсем. различия структурируют мир, и делают его - в самых мерзких его проявлениях - удобоваримым. когда такие различия падают, то что вроде бы было здесь всегда - готовность человека к зверству, а государства - к предельному цинизму - становится шоком. высвобождается насилие в предельной форме. спецоперация легко описывается как пресловутый кризис обезразличивания по жирару. официальная риторика утверждает отсутствие украинцев как нации и одновременно обличает их как нацистов - то есть сверх-нацию. противника не удается сконструировать - он одновременно сверх-реальный и несуществующий. нет таких различий, которыми насилие можно было бы обосновать. поэтому дискурс о денацификации сразу же схлопывается и гротескным образом зеркалится в буквы z. поэтому война выглядит настолько абсурдно. все символическое, способное придать действиям государства вид хоть какой-то консистентности - не законности, не порядочности - но соответствия какому-то, сколь угодно несправедливому порядку - рассыпаются, образуют пространство чистого бреда. тот шок, который мы испытываем, это не только шок от насилия зверского, но еще шок от насилия, будто бы не мотивированного ничем, кроме самого себя. и этот шок работает как спадание покрова - он говорит о том, сколько другого, рационализируемого насилия мы готовы были принять - не одобрить, но принять в свою картину мира. и конечно этот шок переворачивает чувство истории, потому что история - не целиком, но отчасти - это история чем-то мотивированного насилия. для тех, чья жизнь крепко связана с культурой - этот шок переворачивает культуру, свидетельствующую историю и питающуюся ей. * на прошлой неделе я перечитывал “о понятии истории” беньямина, и вновь вспомнил его фразу: каждый документ культуры является одновременно документом варварства - мысль, сильно повлиявшую на меня и отчетливо резонирующую с разговором об отмене русской культуры, что идет сейчас. колониальная и гендерная оптика - при всей моей нелюбви к их фетишизации - много дают для расширения понимания этого варварства. я думаю, что в культуре невозможно отделить чистое от нечистого, эксплуататорское от эмансипаторного, имперское от субалтерного - некрасова от тютчева, другого некрасова от, скажем, кочетова, тарковского от михалкова. во всех эпохах, стилях, авторах и произведениях есть и то и другое. в больших авторах они часто сплетаются в неразличимый клубок (недавняя книга глеба морева о мандельштаме тут отличная иллюстрация). из русской культуры не вычистить имперскость, потому что такова ее природа. почти каждое предельно частное высказывание в ней держится особым отношением, напряжением к этому большому имперскому масштабу. культура советского андеграунда, к которой часто апеллируют те, кто говорят о необходимости ревизии, переживает это напряжение особенно остро. пусть это напряжение критики, но критика не значит избавление. точно так же из культуры не вычистить насилия. та же культура андеграунда это агрессивно-мачисткая культура. это не значит, что в ней нет освободительного потенциала - он огромен. но не тотален. я думаю, что громкие призывы к разделению добра и зла - в культуре или в политике - почти всегда лицемерны и часто саморазоблачительны. (хочется указать на недавний цирк с участием р.а. и д.к., но это чересчур междусобойные дела лит. сообщества, чтобы говорить о них подробно). поэтому же мне кажется, что настоящая любовь к культуре требует не разделять, а видеть эту неразделимость. не обязательно оправдывать ее, но пытаться понять. (тут возможен другой грех, в котором я безусловно повинен - слишком уж любоваться амбивалентностью, неразрешимостью как проявлением сложности). так же устроено чувство причастности к истории. в ней невозможно отделить восхищение от ужаса, гордость от позора. если ты переживаешь историю как свою родину, то ты знаешь, что в твоих венах течет в равной мере и кровь убитых, и кровь убивавших (извините за правую метафору). это не значит, что на тебе лежит вина, но значит что ты не можешь сбросить эту боль и неразрешимость со счетов. не думаю, что это задано с рождения - наследственностью, территорией. думаю, здесь есть выбор. для меня это относится, прежде всего, к советскому периоду и всей его культуре - политической и художественной, государственной и подпольной. в идущей сейчас войне невозможно не видеть уродливое эхо советской истории, поэтому я воспринимаю ее и как свое дело, свое поражение. * почти во всем, что я писал о литературе и о кинематографе, меня занимал один вопрос - вопрос о праве на высказыв