Мне кажется, в воздухе витает
ощущение застоя, усталости, тягомотины. А самое главное — цинизма. Приходишь на [только что завершившуюся книжную ярмарку] Non/fiction, а тебе говорят: «Только, пожалуйста, не говорите о политике». А почему, собственно? О чем хочу, о том и говорю.
Особой подсистемой в этой риторике
является риторика руководства «либеральных» (по своему самопредставлению) институций. Цензурируя попытки критики и протеста внутри коллектива, она взывает к коллективному инстинкту самосохранения: не подрывайте нашу деловую репутацию (подразумевается - в глазах начальства), не подводите нашу институцию под репрессии, а не то нам всем будет хуже. Такая риторика была невозможна в советской публичной сфере: диссидентов вслух осуждали за отступничество от принципов, и кто-то лишь глухо мог ворчать, что они, мол, «подставляют нас всех». Сейчас такой дискурс институционализировался: он изрекается вполне официально, это наш публичный дискурс юденратов, оккупационных старост. Очевидно его лукавство: мы все-таки живем не в гетто и не на оккупированной территории, положение не столь безысходно, и интересы выживания не так трагически настоятельны, чтобы ради них поступаться гражданской и профессиональной совестью. Поэтому есть основания напоминать руководству о его двойной ответственности - не только перед репрессивной властью, но и перед теми, на чье доверие они притязают. Как говорили кому-то из таких людей их остроумные студенты: «Если вас взяли в заложники, дайте нам знак, мы поймем».
Поздней осенью и до весны
дискуссионная жизнь в поселке не то чтобы умирает, но становится какой-то меланхоличной. Мужик в магазине выкладывает на ленту бутылку водки и два пива. Время действия – одиннадцать утра. Кассирша (лениво): Рановато начинаешь Он (вяло): Погода говно Она: Погода… скажи еще – Путин во всем виноват Он (безучастно): Не без этого
Люди, которые возмущены тем, что
на Олимпиаде спортсмены будут выступать без национального флага, и люди, которые горды тем, как зелёные человечки в Крыму «выступали» без национального флага - это одни и те же люди.
14 декабря исполняется 30 лет
со дня смерти Андрея Дмитриевича Сахарова. Мы впервые публикуем переданную нам Людмилой Нарусовой статью Анатолия Собчака — до сих пор она хранилась в личном архиве семьи. Собчак не верил в естественную смерть академика Сахарова. И прямо написал: «Его убили». Убеждение Собчака основывалось на информации ученого-химика, который считал, что Сахаров подвергся воздействию отравляющего вещества.
У советских была особая гордость, у российских — особые права
У советских была особая гордость, у российских — особые права. Не надо про это забывать.Итак, открываем 2 главу Конституции, «Права и свободы человека и гражданина», читаем. Ну, например, вот: «Все равны перед законом и судом». Верно? Почти. Нужно маленькое уточнение: «Все, кто не состоит на госслужбе, не является родственником госслужащего, не имеет отношения к МВД и, тем более, ФСБ, равны перед законом и судом, и тем хуже для них».И сразу ясность, сразу спокойствие. Читаем дальше: «Каждый имеет право на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени». Тоже как-то скользко. Лучше так: «Каждый, кто не лезет в политику, не занимается так называемыми “антикоррупционными расследованиями” и вообще ведет себя тихо, имеет право на неприкосновенность частной жизни. Про остальных телекомпания НТВ рано или поздно снимет документальные фильмы».
Средние цифры расходов россиян на
еду - 5,5 тысячи рублей в месяц. Это всего 180 рублей в день.
Документальный фильм Анны Немзер «Война
и мирные».От автора: Последние полтора месяца я делала фильм, о котором мечтала двадцать пять лет. Я была подростком, когда в 1994 году началась первая война в Чечне, и я как тогда не могла переварить эту новость, так и сейчас не могу. Про эти войны можно снять кучу фильмов. (Заметим, что снято при этом очень немного). Можно говорить о том, какая это была роковая ошибка и как она перевернула российскую политику. Можно о многочисленных открытых вопросах – о подоплеках, подлинных кукловодах. Это будет такое масштабное расследование, возможное в 'прекрасной России будущего'. Можно говорить об армии. Но мне было важно поговорить с чеченцами, с мирными жителями. Война много чего с ними сделала. И это не только очевидные последствия – потери близких и физические травмы. Это и посттравматический синдром, не миновавший ни одного из них. И чудовищная ксенофобия во всей России за пределами Чечни (помните такое - 'чеченская статья'?). И то, как им страшно сейчас говорить о войне, о которой они вообще-то помнят каждый день. Потому что большой России об этом помнить совсем не нужно. Кажется, за последние полтора месяца я раз пятьсот сказала «мне страшно». Я не могу посчитать, сколько отказов от интервью я получила перед поездкой в Чечню. И если люди, живущие за границей, все-таки иногда соглашались со мной поговорить, то в Грозном был просто моментальный отказ — за единичными исключениями. Был выбор: либо делать фильм без Чечни, что очень странно, либо идти официальным путем и просить разрешения. Я сознательно выбрала второй вариант. И из этого официального разрешения выросло одно из интервью. И мне по-прежнему очень страшно. И так круто, что я побывала в Чечне. И что мы с ребятами смогли снять этот фильм.