Репрессии становятся более технологичными и
эффективными. Процессы остаются сфабрикованными и показательными, но они – чем дальше, тем больше – учитывают особенности каждой ситуации. Эта кастомизация репрессий просто бросалась в глаза в минувшую пятницу.Если бы Егор Жуков, блестящий студент ведущего московского вуза, популярный видеоблогер, сын высокопоставленного чиновника космической отрасли и космонавта-испытателя (отец Егора, Сергей Жуков, готовился к полетам, но на орбите так и не побывал), получил бы реальный срок, то это вызвало бы массу громких последствий. Жуков выделялся на фоне других подсудимых по «московскому делу», его выступления привлекали внимание, его заключение только добавило бы интереса к нему.В итоге суд признал Егора Жукова виновным в «призывах к экстремизму», но наказание назначил условное. Суд также применил сравнительно новый в российской практике тип репрессии – «лишение права заниматься деятельностью по администрированию сайтов с использованием сети Интернет». Это тоже пример модернизации. Суд объяснил, что запрет касается ведения собственного блога и не распространяется на пользование социальными медиа и публикации в сми. Менее публичный Новиков получил штраф, а еще менее публичный Чирцов получил год реального срока. Мартинцов и Лесных тоже получили настоящие, «не модернизированные» сроки в колонии.Эти решения не связаны с деяниями, это не «наказания». Это управление публичными последствиями репрессий. Госдума продолжает издавать документы, условно называемые «законами», которые позволяют толковать их расширительно и обвинять на их основании любого случайно выбранного из толпы человека в чем угодно. Процессы таким образом остаются сфабрикованными и показательными, но современность требует применять этот инструмент максимально точечно и с оглядкой на последствия. В саму репрессию таким образом включается механизм управления реакцией общественности на эту репрессию. Так мы узнаем, что живем в информационную эпоху – как Сергей Брин и Илон Маск. То обстоятельство, что государство вообще идет на осовременивание и кастомизацию репрессий косвенно подтверждает, что общественное мнение на стороне протестующих. Можно даже сказать, что в отсутствие иных изменений такие изменения – хорошая вещь. Русская история идет от процесса к процессу и различий между ними действительно становится все больше. Впрочем, ключевые сходства до сих пор сохраняются.
Всё время находясь между этими
Сциллой и Харибдой, Россия попадает в роковой цикл. Стагнация и экономическое отставание требуют либеральных реформ; реформы расшатывают государство и его «ордынскую» конструкцию; власть восстанавливает стабильность посредством жестких контрреформ; это приводит к коллапсу и осознанию, что «так больше жить нельзя». И все повторяется сызнова.При этом реформы всегда запаздывают, что делает их поспешными и плохо продуманными, а контрреформы вследствие испуга постоянно имеют несколько истерический вид. Всякий раз, рванувшись, страна словно забегает дальше, чем намеревалась, а потом, запаниковав, пятится обратно. За новацией следует не консервация, а реакция.Книга поделена на две части не только из-за двух царствований, но еще и потому, что александровское и николаевское время позволяют изучить оба типа управления – либеральное и государственническое.Здесь интересно, что и у Александра I, кумира отечественных либералов, и у Николая I, кумира отечественных государственников, несколько подмоченная репутация. С точки зрения вольнолюбивых авторов, Александр хорошо начал, но плохо закончил – не довел реформы до конца, упустил исторический шанс сделать Россию «нормальной страной». С точки зрения державников, Николай был всем хорош, но в финале всё испортил, проиграв Крымскую войну. Поэтому заслуги Александра, «взявшего Париж», признаются в том числе и авторами-государственниками; за этим царем традиционно закрепилось официозное прозвание «Благословенный». Николай же для последующих поколений либеральной общественности – фигура одиозная. Все быстро забыли, что он «Незабвенный» (был торжественно наречен так после смерти), и потом гораздо чаще называли его обидным именем «Николай Палкин».«Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз, безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всякое движение, безжалостно расправляясь с любым проблеском свободной жизни, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота», – напишет после похорон царя политэмигрант Иван Савицкий, и эта цитата со временем станет хрестоматийной.Однако мы увидим, что Николай вовсе не «безумствовал», а искренне хотел «как лучше». Следует сказать, что вообще все российские самодержцы девятнадцатого века были усердными тружениками. Никто из них не сибаритствовал, не предавался роскошествам; никто не был жесток; все мечтали о справедливости и жаждали облагодетельствовать народ. Нет, Романовых никак нельзя назвать скверными царями. Они, что называется, очень старались. Но никто из них не мог выбраться за пределы роковой антиномии между необходимостью модернизации и сохранением стабильности. Все они, будто мотыльки, бьющиеся о стекло, пытались вырваться из этой системы координат, но «ордынская» структура государства подобного не допускала.Александровско-николаевская эпоха заслуживает вдумчивого изучения еще и потому, что уроки из нее не извлечены. Неизбывная российская «манипуляция с гайками», которые то закручиваются, то откручиваются, все длится и длится. За оттепелью следуют заморозки, за пряником – кнут, милостивая власть сменяется «твердой рукой» – и оба способа управления работают неважно.Поэтому у двух частей тома печальные названия: «Разбитые мечты» и «Утраченное величие». Но потомкам есть чем утешиться. По крайней мере, было что разбивать и было что утрачивать.