Смысл выходил у Федина действительно как будто двойной: ему удалось создать чрезвычайно обаятельного героя. Старцев - хороший. Он талантливый, добрый, красивый, а вся его беда в том, что он «не проволочный», как пишет он в последнем письме к Мари. Вышла как бы история о старомодном европейском (и русском) гуманизме, попавшем в мясорубку, и о том, что ему с этой мясорубкой делать. И тут Федин вроде как диагностировал действительно очень важную вещь, а именно бессилие человечности, запрос на сверхчеловечность, отличную, конечно, от ницшеанской, а просто более радикальную, жертвенную, бесстрашную; сходную мысль и в сходное время, да и в том же месте, в революционном Петрограде, высказывал Ходасевич. «Будь или ангел, или демон». Запрос на ангела ощущался очень остро. Пожалуй, русская литература смогла на него ответить только «Доктором Живаго»: демонов-то хватало, а ангела сумел написать (и очень убедительно) один Пастернак. Впрочем, некоторые подходы к замыслу были у Белого в «Москве» - но такие сумбурные, уже проваливавшиеся в безумие, что все кануло; сатана есть, очень наглядный, - Мандро. А преображение Коробкина осталось недописанным.
Проблема в том, что Федин был писатель по преимуществу европейский - потому, скажем, К. Симонов и другие коллеги предпочитали именовать его именно европейцем, акцентируя элегантность и отутюженность его седовласого облика. Конечно, это не Европа, а «Европа», книжный, адаптированный вариант, slightly abridged - настоящей-то Европой, как ни ужасно это звучит, был Эренбург, вечно лохматый, засыпанный пеплом, одетый черт-те как, очень еврейский и при этом очень монмартрский. Видимо, Эренбургу в силу его еврейской натуры особенно удавалась переимчивость - у Федина все выходило очень уж провинциально, он так и не понял, что высшим лоском является отсутствие лоска; но прозаиком он был европейским, и к войне, а также к революции, подходил с традиционными европейскими критериями. То есть он пытался их обсуждать в категориях добра и зла. Но с революцией так нельзя. Еще безнадежней описывать ее в категориях марксизма, почему все советские революционные романы и оказались в конечном счете неудачны (антисоветские, впрочем, тоже). Революция - это когда страну Бог посетил, как говорится в народе только об очень тяжелых болезнях или стихийных бедствиях; Бог сошел, на миг запахло одновременно раем и адом, страна чудовищно выросла над собой - и какие уж тут человеческие критерии добра и зла? Тут действует божественное. Любовь в таких обстоятельствах оказывается исключительно сильна, а жизнь почти невыносима - но мне приходилось уже возражать ненавистникам русской революции, напоминать им, что Бог не заботится о комфорте принимающей стороны, и потому требовать от него гуманизма как-то не совсем перспективно. Революция - это гигантское превышение масштабов. В революции надо быть либо титаном, либо пигмеем, либо никем, либо всем, - и драма Старцева, конечно, не в том, что он добрый, а в том, что он мелкий. То есть недостаточно добрый. В революции - и в пореволюционной действительности, во вспышке и затухании двадцатых, надо было демонстрировать не марксистские или толстовские, а либо дьявольские, либо христианские качества. И роман о революции мог быть только религиозным, и оценивать ее надо вне идеологий: так получилось у внеидеологичного Леонова, для которого главным критерием был масштаб личности, и у христианского Пастернака, для которого превыше всех идей была жертвенная, не жалеющая себя, предельно самоотреченная и свободная человечность. Федин, конечно, революцию в полный рост не показал, но он показал драму человека в сверхчеловеческом, невозможность остаться собой - и гибель, неизбежную для того, кто не смог сломаться и перерасти. Старцев гибнет никак не потому, что он гуманист, попавший в негуманистическое время, - а потому, что его гуманизм ограничивается состраданием ко всем да помощью конкретному мерзавцу. Просто человеком в девятнадцатом году быть нельзя, это Федин точно понял. Да и вообще в России желательно превышать, превышать… но это уж тема другой литературы, которую, Бог даст, напишут в нынешнем веке. Для противостояния двадцатому Федин беден, и тут сказывается гибельность всякой умеренности и половинчатости. Словно нарочно о нем и о его Старцеве сказано в одной из самых суровых книг, когда-либо написанных: у кого много - тому прибавится, у кого мало - у того отнимется. И у Толстого о пустоцветах вроде Сони - тоже очень по-христиански, а ведь Соня добрая, хорошая. Лучше Наташи. И Старцев лучше Курта, и Федин лучше многих, а вот поди ж ты. Поучительная вещь - история русской литературы.
…Дальше с Фединым случилось предсказуемое: не найдя сил перерасти себя, он стал обычным плохим писателем, плюс чиновником (что предсказал ему еще Лунц). Дачи их с Пастернаком были по соседству. В тридцать восьмом за Фединым приехали. Он пошел к черной машине - и тут увидел, что ордер выписан не на него, а на Бруно Ясенского. Он сказал: «Плохо работаете, товарищи!» - и указал на дачу, где жил Ясенский. Пастернак этим поступком очень возмущался. Почему? Потому что надо было поехать! Там бы недоразумение вскрылось, и, глядишь, удалось бы спасти еще и Ясенского. Или погибнуть за него. Но, в общем, как-то сломать движение адского конвейера, хоть на миг нарушить его, заставить, что ли, одуматься - до чего дошли, вместо одного писателя хватают другого… Я не знаю, как надо было поступить в этой ситуации. Не знаю, что сделал бы я. И как поступило бы большинство. Но что Пастернак поехал бы вместо Ясенского - уверен стопроцентно, и это был бы не человеческий, а сверхчеловеческий поступок; и поэтому Пастернак написал «Доктора Живаго», а Федин сегодня хранится в пыльной кладовке советской литературы.
Но «Города и годы» читать надо. Полезная книга, и она останется. Не говоря уже о том, что послесловие к ней, датированное 1950 годом, тоже очень занятное. Там Федин приводит прелестный германский анекдот 1933 года: Гитлер прогуливается с Гинденбургом. Гинденбург роняет носовой платок, Гитлер его подбирает, и Гинденбург рассыпается в благодарностях. Гитлер: «Ах, право, это такой пустяк!» Гинденбург: «Не скажите. Этот платок - единственная вещь в стране, куда я могу сунуть нос».
В отличие от прочих сочинений Федина, этот анекдот легко реанимируется и переносится в актуальные контексты.
Денис Горелов
Косим трын-траву
«Дикое поле» по сценарию Петра Луцика и Алексея Саморядова
Долго ли, коротко ли, в деревне ли, в городе жили да были два веселых хлопца Петро да Алексей. Оба ладные, оба видные, косая сажень, вкусно пьющие да споро пишущие - Петр больше про молодечество, Алешка - про сглаз да наваждение, а сообща выходило про силу богатырскую современного дальнего русака, старателя и воина. Когда силу совсем уж лубочными прибаутками приватизировал Данила-брат, ребят уж Господь прибрал; не их настало время - да и не Данилино, как выяснилось впоследствии. Алексей в 32 года оскользнулся на балконе постоялого двора, Петр отошел во сне в 40 - как и кое-кто еще из больших русских писателей, болеющих за народ и только через это перепивающих лишку, а не для удовольствия.
Герои их ковали молотом, курили в небо, взламывали замки и пароли, легко брали чужое по горскому праву силы и желания, тягались с киргиз-кайсацкой ордой, стерегли границу от басурман или вспарывали ее же с санным спиртовым конвоем, хаживали на президента (и задушили однажды, ей-Богу, задушили лично президента Ельцина в кремлевских палатах за спесь, несговорчивость и окаянную нефтяную ориентацию!). Землепашествовали, сказку сказывали, потрошили подпольных миллионеров и собирались в поход на бесов за обманом отобранными у Кольки Смагина синими глазками. Ели с ножа. Читали в степи в метель под шатром из тулупов, топя костерок прочитанными страницами. Гранату кидали в пропасть - ни за чем, для чувства. Шли по следу - самок, денег, опасности, - чутьем, спиной считывая притяжение. Иногда нелепо помирали - а то; нельзя же каждый сценарий заканчивать стоящим враспор на своей земле хозяином - компаньоном заморских купцов да собирателем русских земель. Кто на кривой нож по дури попал, кто… - да нет, чаще именно так, зазря: в лобовухе таких не собьешь. На периферии каждого сценария буянила банда Митрофана Сковородникова - был у них такой талисман, фишка. Зайцем засунуть банду Митрофана им удалось даже в восьмую серию сериала «Государственная граница», который они лечили за деньги от патриотической глупости, - кто не верит, пусть проверит, Митрофан там в самом начале.