Выбрать главу

Я не знал о таком запрете, бесконечно оскорбительном для польского национального чувства, был очень сконфужен язвительной репликой Дзержинского и сумел ответить только так:

- Ну, стой смирно и помалкивай, а не то инспектор увидит!

- Буду стоять смирно и помалкивать, - возразил Дзержинский с загоревшимися недобрыми искорками, - буду стоять до поры до времени руки по швам, - повторил он уже угрожающим тоном…

В следующем учебном году Дзержинский как-то навлек на себя особую немилость преподавателя военной гимнастики, поручика 106-го пехотного Уфимского полка К. И. Смильгина, навлек ее своим вызывающим антидисциплинарным поведением в строю и «за фронтом». На левом фланге малолетней полуроты происходило постоянное замешательство, слышался смех и суетливая возня благодаря, главным образом, вредному влиянию Феликса-соблазнителя. Так, по крайней мере, думал разгневанный офицер, изгоняя Дзержинского из гимнастического зала.

- Баламутит всю шеренгу и соседей сбивает с толку: когда же скомандуешь «по машинам», Дзержинский начинает дурачиться наподобие циркового клоуна, никакого сладу с ним нету, - жаловался Смильгин более солидным строевикам на правом фланге, чинно пощипывающим свои будущие усы.

Инспектор наш Александр Ефимович Егоров (впоследствии директор Белостокского реального училища) обладал темпераментом вулканическим. Ни одно педагогическое внушение не обходилось у него без оглушительного фортиссимо. Он считал себя искусным оратором и крепко любил себя послушать. Воспламеняясь мгновенно, он разливался огненным потоком красноречия, заслужившим ему у нас ироническое прозвище Цицерона. А. Е. Егоров при всем своем взбалмошном характере не был человеком мелочным и жестоким - он утихал так же легко, как и разгорался. На этот раз Дзержинский, изгнанный из строя и блуждавший по коридору как неприкаянный, попался инспектору под самую тяжелую руку: Егоров прочел ему громовую нотацию и обрек на трехчасовое сидение под арестом в воскресенье. Дзержинский выслушал приговор, угрюмо глядя исподлобья и сжав свои побелевшие тонкие губы…

Случайно будучи свидетелем этого инспекторского «разноса», я почувствовал в маленьком Дзержинском силу затаенного оппозиционного упрямства, хотя и не предвидел никак, что эта тлеющая искра разгорится когда-нибудь в такое испепеляющее пламя.

В ближайшее воскресенье коридорный сторож Иван, видевший с эпическим спокойствием на своем веку всевозможных озорников в гимназических куртках, невозмутимо повел Феликса-скандалиста отсиживать три часа полного одиночества под замком в одном из пустующих классов. В то время как другие обреченные шли хмуро и понуро, Дзержинский выступал с поднятой головой и насмешливо улыбался. Загремел массивный ключ, и дверь первого класса первого отделения закрылась накрепко за Дзержинским. Взглянув спустя несколько минут через дверное стекло, я увидел, что юный узник марширует по классу, заложив руки за спину.

- Он похож теперь на Наполеона, тоскующего на острове св. Елены, - подумал я вслух наивно-романтически.

- Какой там Наполеон, - ворчливо возразил Иван. - Этот греховодник Дзержинский гораздо больше на волка в клетке смахивает…

Когда в 8 часу утра под меланхолический звон костельных колоколов мы шли темными средневековыми кулуарами, соединявшими первую гимназию с публичной библиотекой, Дзержинский тоном заговорщика сообщил мне, что он уже «отомстил гимназии» за вчерашнее трехчасовое лишение свободы. Оказалось, что Феликс-скандалист, оставшись в томительном одиночестве под замком, обратил внимание, что на полу просторного класса стоит медный фильтр, из которого ученики на скрещивании коридоров пьют обыкновенно воду. Он взял с кафедры чернильницу и тщательно вылил все ее густое содержимое во внутренние отверстия фильтра, затем вырвал подкладку из кармана своего пальто и аккуратно вытер ею все следы своего преступления.

- Теперь приходи, Сперанский, полюбоваться на первой перемене, какие рожи будут строить наши олухи, когда попробуют пить воду живую, - договорил Дзержинский, злорадно потирая руки.

Я был очень подавлен известием о такой коварной проделке моего приятеля, но, тем не менее, не смог подавить в себе мальчишеское любопытство и при первой же представившейся возможности побежал на перекресток коридоров наблюдать беспримерную сцену. Действительно, в подставляемую малышами кружку потекла из непоправимо поврежденного фильтра какая-то бурая жидкость. И гимназисты, и надзиратели, и сторожа терялись в догадках по поводу такого прискорбного происшествия. Дзержинский держался в стороне и лукаво мне подмигивал…

II.

Казимир Дзержинский, старший брат неукротимого Феликса, добрый товарищ и усердный школьник, успевавший в науках весьма прилично, несмотря на отчаянное свое заикание, рассказывал мне, когда мы сидели рядом в третьем классе, что Феликс был с младенчества тем, кого французы зовут «фениксом» семьи. Казимир, впоследствии ставший ветеринарным врачом, без всякой родственной ревности говорил мне, что фавориту Феликсу безнаказанно сходили дома самые анархические проделки. Братья Дзержинские, поступив в Виленскую первую гимназию, жили на квартире, первоначально у учителя приготовительного класса Ф. В. Барсова, а потом у преподавателя математики П. П. Родкевича. Юные щеголеватые шляхтичи деньгами не сорили, но, по-видимому, не знали никогда и нужды.

В 1893 году виленское общественное мнение было очень взволновано таким событием: несколько учеников второй гимназии были пойманы с поличным сторожами в популярной часовне Остробрамской Богоматери в то время, как они совершали уже привычную для себя экономическую операцию: опустили в отверстие церковной кружки пластинку, смазанную клеем, чтобы к ней приставали монеты. Гимназисты были арестованы и на предварительном следствии в один голос показали, что на этот поступок их толкнуло постоянное мучительное недоедание в «конвикте» (так называлась казенная ученическая квартира для детей таможенных чиновников). На другой же день в шинельной младших классов во время большой перемены Феликс Дзержинский ораторствовал с пламенным воодушевлением.

«Вот увидите, что этим простофилям - неудачникам из второй гимназии ничего не будет. Выкрутятся превосходно и выйдут сухими из воды. Да еще старой обезьяне в очках здорово влетит из Петербурга за то, что из своего имения Молодечно гнилой картофель в „конвикт“ поставлял и тем морил их голодом». (Попечитель учебного округа Сергиевский, действительно, оказывал подведомственному учреждению такую хозяйственную услугу.)

Феликс оказался, действительно, хорошим пророком: через полгода дело о грешных школярах рассматривалось в Виленском окружном суде. Защита отвела из состава присяжных всех педагогов, произнесла прочувствованные речи и добилась для своих юных клиентов полного оправдания.

На другой день Феликс Дзержинский с номером «Виленского вестника» в руках прочел громогласно этот приговор и выкрикнул торжествующим тоном:

«А что, ведь вышло аккурат все так, как я предсказывал. Теперь эти парнишки станут поумнее и такими пустяками, как таскание монет из церковной кружки для личных надобностей, перестанут заниматься - найдется дельце посерьезнее. На этот раз уже не для личных нужд. В предприятиях молодецких не стоит размениваться на мелкую монету. Надо быть соколом, а не жалким вороненком. Надо бить сверху без промаха по самой лакомой дичине, а не пробавляться нищенскими крохами случайной поживы. Смелым если не Бог, так черт владеет! Нечего с трусишками мещанами церемониться. Бей без колебаний по ним, как по пушечному мясу, - больше все равно они никуда не годятся. Ничего вы, господа, еще не понимаете в таковских делах, не на шутку героических. Рутинеры и мямли вы робкие. Материнское молоко у вас на губах не обсохло!»

Я хорошо помню, что эту буффонаду Дзержинского в двух шагах от него терпеливо слушал семиклассник Василий Шверубович, впоследствии знаменитый артист Качалов. Шверубович укоризненно глядел с высоты своего роста через пенсне на небольшого Дзержинского. Встретившись со мной глазами, он покачал головой.