Средства массовой информации как распространители литературной нормы и источники орфоэпической коррекции могут быть эффективны лишь в среде тех диалектоносителей, язык которых уже подвергся целенаправленному воздействию литературной нормы.
В русской диалектологической литературе часто высказывается мнение, что в результате контактов диалекта с литературным языком у носителей диалекта складывается диалектно-литературное двуязычие, т. е. способность в зависимости от ситуации переключаться с одного кода на другой. При этом не уточняется, о каком типе двуязычия идет речь. А между тем, как правильно замечает Л. И. Баранникова, при рассмотрении этого вопроса необходимо, как минимум, различать активное и пассивное двуязычие [Баранникова 1974: 75]. Второе широко распространено и связано с той общей психолингвистической особенностью, согласно которой «способность декодировать сообщения первична и отчасти даже независимо от способности кодировать их» [Вайнрайх 1972: 31]. Существование же активного русского диалектно-литературного двуязычия кажется проблематичным. Такое двуязычие может возникнуть: 1) если между диалектом и литературным языком имеется большое различие, возможно, даже затрудняющее понимание (сходные системы труднее разграничивать, чем сильно различающиеся [Вайнрайх 1972: 31]) и 2) если диалекты обладают не много меньшим престижем, чем литературный язык, но сферы их употребления разные. Именно этими факторами обусловлено немецкое диалектно-литературное двуязычие [Жирмунский 1968: 25].
В русской языковой действительности оба фактора не актуальны. С одной стороны, очевидна близость между диалектами и литературным языком, а с другой — диалекты не относятся к престижным формам. Активное двуязычие может быть определено как правильное и неправильное в зависимости от соблюдения норм двух языков. При близком сходстве диалекта и литературного языка активное двуязычие можно констатировать только в том случае, если оно правильное — вряд ли можно признать литературной русскую речь, содержащую факты диалектной фонетики и грамматики, если даже диалектная лексика и заменена литературной.
Сторонники идеи существования русского диалектно-литературного двуязычия ни в одном из исследований не приводят примеров реализации правильного двуязычия. Чаще всего как аргумент в пользу двуязычия приводится параллельное употребление диалектных и литературных слов носителями диалекта. В этом случае феномен двуязычия ограничивается одним уровнем языка, так как «переключение кода» в словаре отнюдь не всегда сопровождается тем же в фонетике и грамматике. Не говоря о том, что освоение литературной лексики может иметь тематические ограничения — например, как показывают наблюдения, при переселении сельских жителей в город у них обычно сохраняется словарь, связанный с названием растений, реалий сельского быта и под.
Нередко как аргумент в пользу диалектно-литературного двуязычия приводится тот факт, что носители диалекта при разговоре с городскими людьми стараются приблизить свою речь к литературной норме [Коготкова 1979: 13]. Однако в этой ситуации стоит различать языковое намерение и его реализацию, так как часто они не совпадают. Происходит «расхождение между тем, что фактически говорят, и между тем, что думают, что сказали или должны были сказать» [McDavid 1976: 237].
Из сказанного можно заключить, что разного вида контакты, в которые вступают русские диалекты с литературным языком, не приводят к устранению диалекта ни путем его замены стандартной формой, ни путем его включения в диалектно-литературное двуязычие. Для достижения таких результатов необходима специальная форма обучения, где центральное место занимает постановка произношения и внедрение нормативных грамматических правил. В рамках обычной образовательной практики это не может быть предусмотрено.
Сложившаяся в 30‑е годы официальная оценка русских диалектов как социально-политически скомпрометированных идиомов (ср. ставшее традиционным выделение отсталого и передового слоев говора [Каринский 1936: 9]) не могла не отразиться на преподавании русского языка в сельской школе. С тем, чтобы ориентировать учащихся на выбор литературных форм, в сельской практике не только разъяснялось многообразное значение литературного языка, что естественно, но и подчеркивался низкий статус диалекта. Так воспитывалось пренебрежительное отношение к материнскому языку без ясного представления о том, к каким социально-психологическим последствиям это может привести. Между тем, отрицательное отношение к своему языку вызывает социальную и культурную неуверенность, затрудняет контакты с представителями городской культуры, нарушает генерационные связи (что сопровождается моральными издержками) и, наконец, просто обедняет речевую деятельность человека. Диалектологи иногда могут наблюдать, что среди сельских жителей наименее способными к монологу, этому наиболее сложному виду речевой деятельности, оказываются молодые люди, прошедшие школьное образование. На опасные последствия прямолинейного выталкивания диалектных форм языка обращалось внимание в разное время. Так, В. Даль писал в 1852 г. — «…с языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека — это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом, без слов нет сознательной мысли, а есть разве только чувство и мычание» [Даль 1935: III]. Столетие спустя сходную мысль высказывает немецкий лингвист Л. Вайсгербер — «…диалект — это языковое открытие родины… независимая ценность диалектов состоит в том, что они дают гармонию внешнего и внутреннего мира, что они действительны и в сравнении с литературным языком. Диалекты уходят, но пустоты заполняются не литературным языком, а жаргоном» [Weisgerber 1976: 107].