В наше время, когда национальные различия, должные, по великим учениям, все больше и больше стираться, вдруг поднялись на дыбы, словно повинуясь каким-то подземным силам, опыт Русского Устья, если бы удалось откопать его из мерзлоты и выставить на обозрение, мог бы сослужить службу не одному лишь любопытству. Национальность сегодня не только и не столько понятие кровности, сколько духовности, воспитание и бытование в определенной культурно-этнической сфере, в кругу того или иного этнического сознания. И сомневаться не надо, что Русское Устье выстояло благодаря силе сознания, вернее, осознания себя частью народа, к которому эта группа людей принадлежала, благодаря духовной неотрывности от него (вопреки отрыву физическому) и необыкновенной памятливости.
Эта поразительная памятливость, а также сохранность в части русскоустьинцев чисто славянского типа лица, заставляют делать предположение, опять-таки в пользу легенды, что первонасельники пришли сюда семьями. Без русской женщины с самого начала едва ли тут могло обойтись. «Cliercliez la femm» («ищите женщину») — расхожая французская поговорка должна на этот раз придержать свое ироническое звучание. Какой бы сильной ни была община, — а в крепости и влиятельности ее не приходится сомневаться, — какими бы средствами ни поддерживала она дух преданности своему роду, без роли, которую способна выполнить лишь женщина с ее приверженностью и поклонением всему, что покровительствует благополучию семьи; с ее вскормлением и отеплением вместе с домашним очагом и домашнего веропосительного храма; с ее религией предчувствий и ощущений, необычайно развитой, обостренной среди сурово властвующей природы; с ее вниманием ко всякому пустяку, ко всякому слову и знаку из принятого порядка жизни; с ее, наконец, тихой силой внушения и соединения — нет, без всего этого и многого другого, что отличает женщину, потери были бы несравненно больше. Это особая, незаметная, ограждающая роль; и трудно не согласиться с наблюдением русского философа В. В. Розанова: «…в нормальном укладе жизни не столько жена переходит в род мужа, сколько муж вступает в род жены». Так оно и произошло в тех селениях, где казаки-первопроходцы с самого начала вынуждены были брать в жены инородок и где через век-два приходилось лишь угадывать в большинстве семей прежний покрой рода.
Но и общине в Русском Устье надо отдать должное. на взгляд теперешнего прогрессиста, ох и консервативная была публика в этой общине, если веками слово в слово повторяли старинные песни а были, сберегли язык, взяв из якутского только самое необходимое для обозначения новой предметности, если не потеряли почти ничего из дедовских поклонении, обычаев и верований и явились пред просвещенным обществом в обличье музейных фигур, а заговорив, встретили недоумение и непонимание. Явились к тому же трезвыми, не зная грубого слова, с ласковым приговором в обращении друг к другу, к земле, кормилице и поилице, ко всякому без исключения меньшому брату в тундровом окружении. Как, должно быть, боялся русскоустьинец XVII или XVIII века, что, оставаясь на дальних выселках, в уединении и заброшенности, невольно отвернет он от родного духа и при будущей встрече выкажется чужим, и как старался не обронить ничего по пути, чтобы предстать перед сердцевинной родиной в полной справе русского человека, а встретились — это она, Россия, находившаяся в одном теле, переродилась настолько, что едва узнала себя в склонившейся перед нею в приветствии фигуре отшельника.
Русскоустьинец был последним, больше некому будет выйти из лесов или болот и живым образом напомнить, что представляла собою Русь в волшебном обрамлении тусклого далека.