Лобощук умирал страшной смертью: он корчился, стонал и переворачивался, прося помощи, широко открывая рот, и глотая воздух, показывая плохие зубы. Глаза его закатывались под лоб. Самым ужасным было, что он оставался в сознании и, видимо, от природы сильное сердце, бешено колотилось. Врачи вскрыли ему вены на руках на обратной стороне локтя и большими шприцами вводили в вены соляный раствор, которым пытались разжижить кровь Лобощука, превращающуюся в густую пасту под воздействием всосавшегося в нее этилового спирта. Когда какое-то количество этой крови выдавили из вены, то она напоминала томатную пасту из тюбика. «Пантелееич…», — невнятно простонал Лобощук, и глазами подал мне знак, что-то вроде: «Видишь, как бывает в жизни». Потом Лобощук говорил что-то еще, но ни одного слова понять было нельзя. Чем я мог ему помочь?
Врачи сказали, что через несколько минут сердце не выдержит нагрузки и остановится. В тяжелом настроении вышел я из санчасти, где на койках лежали собутыльники Лобощука: один шофер уже умер, а двое других находились при смерти. Как обычно, пострадали приглашенные. Так же бывало и на войне. Ведь затевал ее кто-то другой, а расхлебывать с обеих сторон приходилось нам, приглашенным.
Мы похоронили Лобощука и трех шоферов недалеко от шоссейной дороги на маленьком кладбище и направили письмо в Ростов его жене, простой женщине, оставшейся с двумя детьми. На небольшой могилке Лобощука поставили красную пирамидку и наши летчики, каждый день игравшие со смертью и потому научившиеся относиться к ней с элементами юмора, приклеили пониже таблички, на которой было указано, что старший лейтенант Лобощук погиб при исполнении служебных обязанностей, записку следующего содержания: «Прощай боевой товарищ. Покойный водочку любил. Пусть земля будет тебе пухом».
Этиловый спирт опустошал наши ряды едва ли не хуже немецких пуль и осколков. Под Сталинградом, в 1942-ом году командиру соседней истребительно-авиационной дивизии полковнику Коновалову, начальнику штаба и начальнику политотдела, на квартиру ординарец принес графин, как сказал, с водкой, а вскоре все трое умерли от отравления этиловым спиртом.
До самого конца Крымской операции мы оставались на аэродроме в Сарабузах, где была отличная бетонная взлетно-посадочная полоса, с рулежными дорожками. А уже освобожденный аэродром «Седьмой километр» имел короткую, всего в 400 метров грунтовую взлетно-посадочную полосу и только в одном направлении, с севера на юг, которая заканчивалась оврагами, в которых и наши, и немцы поломали немало машин. Еще тринадцатого и четырнадцатого мая по ночам над Крымом кружились немецкие самолеты, прилетавшие, судя по всему, из Румынии или Болгарии. Немцы будто не верили, что полуостров потерян, и хотели в этом убедиться еще раз. Они заунывно гудели моторами в бархатной темноте южной майской ночи.
Неделю мы отдыхали, а потом получили приказ готовиться к переброске, очевидно, во вторую воздушную армию, под командованием генерала Красовского. Но еще до этого я побывал в дорогих моему сердцу местах — Ахтарях, где уже была моя семья, и в Киеве. В Ахтарях мои дела не очень заладились: Вера с младшей сестрой Серафимой, любившей купить и продать, подались в Краснодар, и я не знал, где их там искать. Три дня околачивался в родной станице у тестя и тещи, потребляя свежую рыбу и общаясь с дочерью. Наконец, какой-то знакомый встретил Веру в Краснодаре и сообщил ей обо мне: «Королева, ты ходишь здесь, а твой король прилетел и ждет тебя». Вера примчалась в Ахтари и мы все же почти сутки побыли вместе. Вся семья жила в старой хате у Серафимы.
Когда я вернулся в полк, то он уже собирался взлетать на Киев. Мы приземлились на полевом аэродроме в Бородянке, в 25 километрах западнее Киева, над которым прошли ясным погожим днем. В нашем полку «киевлян», начинавших здесь войну, осталось — кот наплакал. Но тем не менее, сердца у всех бились учащенно. Да и, наверное, нет человека, который равнодушно смотрел бы на Днепровские склоны и Лавру. Я пролетал над Васильковым и видел ДОС, в котором до войны жила моя семья. Но решил специально туда не ездить. Нельзя дважды войти в одну воду. Война отрезала прошлое под самый корень.
На аэродром в Бородянке под Киевом перелетела вся наша дивизия. Здесь нам предстояло прощаться с боевыми товарищами. Во-первых, на аэродроме в Кочерово, недалеко от Бородянки, погиб один из наших лучших летчиков, начальник воздушной стрельбы полка майор Иван Дмитриевич Леонов, москвич, похороненный ныне в Киеве на Холме Славы. Сначала мы похоронили его на Аскольдовой могиле, но потом прах был перенесен на Холм Славы. Вместе с ним погиб техник самолета, младший лейтенант Николай Ломакин. Каждый год я прихожу на их могилы и кладу на них цветы. Леонов был прекрасный парень и отличный летчик. Принося цветы на его могилу, я вспоминаю всех своих товарищей, погибших в боях и полетах на нашей несовершенной технике. Простые могилы их разбросаны чуть ли не на половине земного шара, а могила Леонова имеет адрес.