Она оказалась очень хозяйственной дамой: сама солила огурцы, тщательно собирала все рецензии о стихах мужа и, уничтожая неодобрительные, похвальные издавала отдельными томиками за счет поклонников поэта.
С хорошей пищи стала она женщиной дородной, глаза ее всегда туманились мечтой, возбуждая в людях мужского пола страстное желание подчиниться року. Завела домашнего критика, жилистого мужчину, рыжего цвета, сажала его рядом с собою, и, вонзая туманный взгляд прямо в сердце ему, читала нарочито гнусаво стихи мужа, убежденно спрашивая:
- Глубоко? Сильно?
Тот первое время только мычал, а потом стал ежемесячно писать пламенные статьи о Смертяшкине, который "с непостижимой углубленностью проник в бездонность той черной тайны, которую мы, жалкие, зовем Смертью, а он - полюбил чистой любовью прозрачного ребенка. Его янтарная душа не отемнилась познанием ужаса бесцельности бытия, но претворила этот ужас в тихую радость, в сладостный призыв к уничтожению той непрерывной пошлости, которую мы, слепые души, именуем Жизнью".
При благосклонной помощи рыжего, - по убеждениям он был мистик и эстет, по фамилии - Прохарчук, попрофессии - парикмахер, - Нимфодора довела Евстигнейку до публичного чтения стихов: выйдет он на эстраду, развернет коленки направо-налево, смотрит на жителей белыми овечьими глазами и, покачивая угловатой головою, на которой росли разные разности мочального цвета, безучастно вещает:
В жизни мы - как будто на вокзале,
Пред отъездом в темный мир загробный...
Чем вы меньше чемоданов взяли,
Тем для вас и легче и удобней!
Будем жить бессмысленно и просто!
Будь пустым, тогда и будешь чистым.
Краток путь от люльки до погоста!
Служит Смерть для жизни машинистом!..
- Браво-о! - кричат вполне удовлетворенные жители - Спасибо-о!
И говорят друг другу:
- Ловко, шельма, доказывает, даром, что этакий обсосанный!..
Те же, кому ведомо было, что раньше Смертяшкин работал стихи для "Анонимного бюро похоронных процессий", были, конечно, и теперь уверены, что он все свои песни поет для рекламы "бюро", но, будучи ко всему одинаково равнодушны, молчали, твердо памятуя одно:
"Каждому жрать надо!"
"А может, я и в самом деле - гений! - думал Смертяшкин, слушая одобрительный рев жителей. - Ведь никто не знает, что такое гений; некоторые утверждали же, будто гении - полоумные... А если так..."
И при встрече со знакомыми стал спрашивать их не о здоровье, а:
- Когда умрете?
Чем и приобрел еще большую популярность среди жителей.
А жена устроила гостиную в виде склепа; диванчики поставила зелененькие, в стиле могильных холмиков, а на стенах развесила снимки с Гойя, с Калло да еще и - Вюртц! Хвастается:
- У нас даже в детской веяние Смерти ощутимо: дети спят в гробиках, няня одета схимницей, - знаете, такой черный сарафан, с вышивками белым черепа, кости и прочее, очень интересно! Евстигней, покажи дамам детскую! А мы, господа, пойдемте в спальню...
И, обаятельно улыбаясь, показывала убранство спальни: над кроватью саркофагом - черный балдахин, с серебряной бахромой; поддерживали его выточенные из дуба черепа; орнамент - маленькие скелетики нежно играют могильными червяками.
- Евстигней, - объясняла она, - так поглощен своей идеей, что даже спит в саване...
Некоторые жители изумлялись:
- Спи-ит?
Она печально улыбалась.
А Евстигнейка был в душе парень честный и порою невольно думал:
"Уж если я - гений, то - что же уж? Критика пишет о влиянии, о школе Смертяшкина, а я... не верю я в это!"
Приходил Прохарчук, разминая мускулы, смотрел на него и спрашивал басом:
- Писал? Ты, брат, пиши больше. Остальное мы с твоей женой живо сделаем... Она у тебя хорошая женщина, и я ее люблю...
Смертяшкин и сам давно видел это, но по недостатку времени и любви к покою ничего не предпринимал против.
А то сядет Прохарчук в кресло поудобнее и рассказывает обстоятельно:
- Знал бы ты, брат, сколько у меня мозолей и какие!
У самого Наполеона не было таких...
- Бедный мой! - вздыхала Нимфодора, а Смертяшкин пил кофе и думал:
"Как это правильно сказано, что для женщин и лакеев нет великих людей!"
Конечно, он, как всякий мужчина, был неправ в суждении о своей жене, она весьма усердно возбуждала его энергию:
- Стегнышко! - любовно говорила она. - Ты, кажется, и вчера ничего не писал? Ты всe чаще манкируешь талантом, милый! Иди, поработай, а я пришлю тебе кофе...
Он шел, садился к столу и неожиданно сочинял совершенно новые стихи:
Сколько пошлости и вздора
Написал я, Нимфодора,
Ради тряпок, ради шубок,
Ради шляпок, кружев, юбок!
Это его пугало, и он напоминал себе:
"Дети!"
Детей было трое. Их надо было одевать в черный бархат; каждый день, в десять часов утра, к крыльцу подавали изящный катафалк, и они ехали гулять на кладбище, - всe это требовало денег.
И Смертяшкин уныло выводил строка за строкой:
Всюду жирный трупный запах
Смерть над миром пролила.
Жизнь в ее костлявых лапах,
Как овца в когтях орла.
- Видишь ли что, Стегнышко, - любовно говорила Нимфодора. - Это не совсем... как тебе сказать? Как надо сказать, Мася?
- Это - не твое, Евстигней! - говорил Прохарчук басом и с полным знанием дела. - Ты - автор "Гимнов смерти", и пиши гимны...
- Но это же новый этап моих переживаний! - возражал Смертяшкин.
- Ну, милый, ну, какие переживания? - убеждала жена. - Надобно в Ялту ехать, а ты чудишь!
- Помни, - гробовым тоном внушал Прохарчук, - что ты обещал:
Прославить смерти власть
Беззлобно и покорно...
- А потом обрати внимание: "как овца в" невольно напоминает фамилию министра - Коковцев, и это может быть принято за политическую выходку! Публика глупа, политика - пошлость!
- Ну, ладно, не буду, - говорил Евстигней, - не буду! Всe едино, ерунда!
- Имей в виду, что твои стихи за последнее время вызывают недоумение не у одной твоей жены! - предупреждал Прохарчук.
Однажды Смертяшкин, глядя, как его пятилетняя дочурка Лиза гуляет в саду, написал:
Маленькая девочка ходит среди сада,
Беленькая ручка дерзко рвет цветы...
Маленькая девочка, рвать цветы не надо,
Ведь они такие же хорошие, как ты!
Маленькая девочка! Черная, немая,
За тобою следом тихо смерть идет,
Ты к земле наклонишься, - косу поднимая,
Смерть оскалит зубы и - смеется, ждет...
Маленькая девочка! Смерть и ты - как сестры;
Ты ненужно губишь яркие цветы,
А она косою острой, вечно острой!
Убивает деток, вот таких, как ты...
- Но это же сентиментально, Евстигней, - негодуя, крикнула Нимфодора. - Помилуй, куда ты идешь? Что ты делаешь с своим талантом?
- Не хочу я больше, - мрачно заявил Смертяшкин.
- Чего не хочешь?
- Этого. Смерть, смерть, - довольно! Мне противно слово самое!
- Извини меня, но ты - дурак!
- Пускай! Никому не известно, что такое гений! А я больше не могу... К чёрту могильность и всё это... Я - человек...
- Ах, вот как? - иронически воскликнула Нимфодора. - Ты - только человек?
- Да. И люблю всё живое...
- Но современная критика доказала, что поэт не должен считаться с жизнью и вообще с пошлостью!
- Критика? - заорал Смертяшкин. - Молчи, бесстыдная женщина! Я видел, как современная критика целовала тебя за шкафом!
- Это от восхищения твоими же стихами!
- А дети у нас рыжие, - тоже от восхищения?
- Пошляк! Это может быть результатом чисто интеллектуального влияния!
И вдруг, упав в кресло, заявила:
- Ах, я не могу больше жить с тобой!
Евстигнейка и обрадовался, и в то же время испугался.
- Не можешь? - с надеждой и со страхом спросил он. - А дети?
- Пополам!
- Троих-то?
Но она стояла на своем. Потом пришел Прохарчук.
Узнав, в чем дело, он огорчился и сказал Евстигнейке:
- Я думал, ты - большой человек, а ты - просто маленький мужчина!
И пошел собирать Нимфодорины шляпки. А пока он мрачно занялся этим, она говорила мужу правду: