Скорей всего, народ выметет это все из исторической памяти в небыль анекдотов.
Что же это такое? Жуть, которая маскируется под чушь. Хрень, которая велит называть ее демократией. Дележка, которая считает завтрашние нули…
Как?! А четыре миллиона?
Где?
В банке, у Андрюхи!
Да кому они что скажут – эти пауки в банках?
Другое дело, когда действие из банка перекинется… в тюрьму.
И не Андрюха, а Егорка услышит то, что только там и услышишь:
Пребывание карауловского героя в тюряге, пусть недолгое, – врезается в хронику со стороны, противоположной Андрюхиным призрачным миллионам, но с такой жуткой рельефностью, что держит хронику с другого боку – железно.
«Главную правду русскому человеку сообщают всегда только матом…»
Почти не цитируя этот мат, повествователь так передает его сверхзадачу, что картины разнузданного блуда, судорожно нетерпеливого насилия бьют из этой тюремной главы насмерть! «Сексуальные оргии» – как новый элемент народной жизни…
Новый?! А разве в прежние эпохи бытие «низов» не определяло ход событий?
Еще как определяло. Весь ужас новой истории опирается на шатания масс, ищущих, за кем бы погнаться (пойти строем). И войны мировые опираются на это низовое, неродное, природное неистовство. Как и на изощрение военной техники.
Так будет на что опереться и тому безумию, на порог которого, озираясь, вышло теперь человечество. Мокрощелину надо готовить, а не карман для Андрюхиных миллионов.
Когда я скажу, что же откладывается у меня в итоге чтения, то Караулов, уловив мою веру в неистребимую разумность Истории, – со свойственным ему озорным вызовом парирует в интонации «Собачьего сердца»:
«Суровые годы уходят в борьбе за свободу страны… – За ними други-и-е прих-о-о-дят, они бу-у-дут также трудны…»
Может, так же, а может, и покруче.
Я все-таки приведу то рассуждение из хроники Караулова, которое укрепляет меня в моем фатальном оптимизме:
«Церковный раскол. Если бы не Никон и его безобразия, глядишь – и семнадцатый бы год отступил, и Россия была бы крепче духом. Но Россия снова (и опять без всякой надобности) выкачивает из себя свою силу. Ну а XX век – просто катастрофа: Порт-Артур (где Россия и где Порт-Артур?), страшный поход Тухачевского в Польшу, война с Финляндией, война в Корее, Карибский кризис, Берлинский кризис, Афганистан…»
А дальше?
Дальше – никакого рая. Никакого упоения согласием сторон, а продолжающаяся борьба концепций, сопоставление идей, столкновение позиций. Хорошо, если не кровавое. В общем, привычный ад.
Так привычен он, потому что другого и не было за тысячелетия Истории.
Не было и не будет.
Но если будет моя Россия, – я готов терпеть. Изумляясь и крепясь вместе с Андреем Карауловым:
– Ну, страна-а…
P.S. Кстати, Юрий Лужков сразу, первым назвавший роман Караулова эпопеей, абсолютно прав: «Русский ад» должен быть в каждом доме.
У этой книги будет судьба, она, кажется, уже определена.
Не ищите факты, люди видят их по-разному, лучше ищите дух.
Дух важнее, чем факты.
Я не знаю, как я пишу. Высоцкий сочинял песни, не зная нот; я пишу текст и понятия не имею, как такие тексты пишутся. Но я твердо знаю: я хочу описать все. Всю жизнь нашей страны в конце XX века. Масштаб этой невероятной задачи меня не пугает. Я действительно хочу понять самое главное: почему жизнь подавляющего большинства людей на 1/9 части суши в какой-то момент превратилась в ад. Кто виноват? Или все виноваты?
Россия – страна, где живут люди, измученные друг другом?.. Или в том, что у нас такая Россия, виноваты… мы сами?..
Я не знаю, какая получится книга, но эта книга – дело моей жизни. Миссия, если угодно. Обязанность перед всеми. И перед самим собой. Я ведь много видел своими глазами, заглядывая – иной раз – в такие уголки, куда многим (почти всем) путь был заказан. Я все время лез туда, куда не надо, – по глупости, из дикого, болезненного желания все узнать, причем так часто рисковал жизнью, что (ну не дурак, а?) это стало для меня чем-то вроде привычки.
Меня никто не пытался остановить, со мной брезгливо не связывались, но я получал все, что хотел получить, прорываясь – внезапно – к такой правде, что и самого меня оторопь брала.
Я живу, чтобы написать эту книгу. Не сделаю я – не сделает никто, время, увы, слишком закрытое, подлое – время демократии.
Эта работа настолько меня захватила, что, советуясь со всеми, с десятком тысяч людей, я все равно слушал только себя самого, писал так, как считал нужным, и не пугался лая собак – даже в те минуты, когда этот лай становился действительно невыносим.