И далее, в тех же воспоминаниях, — очень характерно: «В нем как бы жили одновременно или по очереди несколько человек: 1) гениальный лирик, человек, пытающийся иметь свою собственную философию, но ничего в ней не понимающий, поэт нежных «персидских» мотивов, лирик природы и женщин, 2) «черный человек» и 3) человек, по воспитанию в церковно-приходской школе, — православный».
Понятно, сколь обидно и возмутительно читать все это поклоннику Есенина! Однако, если отмести версию его одержимости, получается, что ту же «Инонию» сочинил не бес, а он сам[44].
Сам, своею, еще не порабощенной волею, он писал другое:
А потом удивительная прозрачность замутилась. Судя по стихам, за год-два до революции что-то произошло в борьбе за его душу. Кто-то постучал в нее, и он открыл дверь.
Со времени этого «раздвоения» его душа лишь иногда прорывается криком:
Но нет, его ждет другая смерть. Он сам писал об этом:
«В зеленый вечер над окном на рукаве своем повешусь»… Провозвестник самоубийства вновь на пороге:
Так загадка его повешения получает еще одну версию: а не повторил ли замечательный поэт судьбу доктора Фауста? «Народу присуще то воззрение, — пишет классик отечественной этнографии, — что человек не сам лишает себя жизни, а доводит его до самоубийства, иногда даже непосредственно убивает, топит черт, леший. Меланхолическое настроение перед самоубийством, душевное расстройство считаются дьявольским наваждением; раздвоение сознания, разговоры и препирательства с невидимым кем-то… народ понимает как борьбу с нечистой силой; когда же больной самовольно прекращает свое существование, народ выражается пословицей: черту баран!» [70].
Нет, Фауст никуда не ушел со своим лукавым визави. В Россию, в ее XX век, Мефистофель явился вновь. Влетел на юбилейной волне — в 1899 году весь культурный мир отмечал 150-летие со дня рождения Гете. Зыбкий демон утвердился в мраморе Антокольского. Громовым хохотом Шаляпина полетел под сводами Большого театра: «Люди гибнут за металл, Сатана там правит бал…» Но главное сделал для него Михаил Булгаков. Ради этих стараний диавол и отозвал от писателя демона самоубийства.
Дело было в 1905-м. Однажды ночью проснулся мальчик. Разбудил сестру: «Знаешь, где я был сейчас? На балу у сатаны!» Звали мальчика Миша Булгаков. Пройдет время, и другой революционный год, 1917-й, принесет ему новое видение. Случится это в селе Никольском Смоленской губернии. В морфинистском «прозрении» земский врач Булгаков увидит огненного змея, сжимающего в смертоносных кольцах женщину. Это видение поразит. Потребует излиться на бумагу. И он возьмется за ручку…[45]
Огненный змей… Вкомнате, где Булгаков жил до 1915 года, на стене была сделана надпись: «Ignis Sanat («огонь излечивает»)[46]— прямая ассоциация с масонской аббревиатурой INRI. Она означает «огнем природа обновляется» и одновременно пародирует надпись на Голгофском кресте, где латинские слова Itsus Nasjrentis Rex Iudaeorum складываются все в то же INRI.
Однако дозы уводящего от ужасов революции морфия становились все больше. Булгаков осунулся, постарел. Казалось, смерть стояла на пороге[47]. Но случилось… нечто. Постепенно страсть к наркотику ослабевала. Демона Азазеля, который обучил допотопное человечество «силе корней и трав», будто вытеснило что-то другое. Более сильное. Он писал! Оставлен был не только морфий, заброшена была врачебная практика. Он писал! «Огнем природа обновилась»?
45
«Огненный змей» — нередкий персонаж этнографических сюжетов. Он прилетает к женщинам по ночам, превращается в «добра молодца», иногда — в умершего или отсутствующего мужа и выполняет все функции инкуба. Полюбовницы беса нередко начинают богатеть, но быстро чахнут. [70]. Противоположный случай известен из жития дивеевской насельницы новопрославленной преподобной Елены Мантуровой. Ужаснувшись такому видению, она молитвенно призвала Богородицу и дала обет безбрачия.