– Люблю! На всю жизнь люблю! До самой смерти люблю! Ты мой единственный, неповторимый! Тебя мне Бог послал!
Они снова мчались на коньках среди распустившихся в черноте алых и синих цветов, огненных лепестков и бутонов. Золотое солнце круглилось в ночи. Она превратилась в золотую букву, полетела, помчалась, переливаясь, играя, оставляя за собой мерцающую золотую строку. Он гнался за ней, целовал лучистую надпись, испытывал сладость и обожание. Догнал, и огромный золотой бутон раскрылся, превращаясь в ослепительную дивную вспышку.
Он лежал, слыша, как громко стучит ее сердце. Из тьмы опадали и меркли золотые искры, как отсветы остывающего салюта.
Глава пятая
Утром они принимали душ, стоя в стеклянной кабинке. Серж видел, как Нинон закрывает глаза, спасаясь от воды, как дует сквозь губы, отгоняя водяную волну. Она была в прозрачном блеске, и он обнимал ее, слыша, как струи плещут на его плечах и груди. Целуя ее, чувствовал на губах вкус воды.
Они пили кофе, ели омлет, когда в прихожей раздался звонок. Удивленный столь ранним визитом, Серж пошел открывать. На пороге стоял посыльный, и в его руках была корзина цветов.
– Это вам. Распишитесь.
Серж принял цветы, внес их в комнату.
– Это ты мне прислала? – Он смотрел на алые и белые розы, окруженные широкими глянцевитыми листьями, на две большие белые лилии. – Как называется эта композиция?
– «Нежность», – сказала она, видя, как он целует цветы, как восхищенно сияет его лицо.
Он поставил цветы на стол, подумав, что вечером, когда вернется домой, они сразу же напомнят о восхитительной ночи и об этом великолепном солнечном утре.
Он собирался отвезти ее в цветочный салон, а потом отправиться в «Останкино», где была назначена встреча с продюсером нового телешоу. Помог ей надеть шубку из чернобурки. Набросил куртку с воротником из волчьего меха. Спустились на лифте, и он с крыльца увидел свой темно-зеленый «шевроле» среди других машин. Тяжеловесный, черный джип загородил ему выезд, и Серж с досадой подумал, что придется просить водителя освободить место. Стал доставать ключ, пропуская Нинон вперед.
– Если не позвоню до обеда, значит, я в студии, на просмотре, – говорил он ей, извлекая ключ из кармана.
Увидел, как двое в спортивных куртках и вязаных шапочках метнулись к Нинон. Набросили ей на голову черный балахон, из-под которого раздался ее истошный визг. Третий подскочил, ударил сквозь балахон рукой, в которой блеснул на солнце шприц. Серж кинулся к ней, но сзади ему на голову напялили черный мешок, погасивший солнце, снег, темно-зеленый «шевроле». В шею ему больно вонзилось тонкое острие, и все стало меркнуть, стекленеть: снег, машина, люди в спортивных куртках. Померкло, оставив по себе мутное неподвижное пятно, как на экране потухшего телевизора.
Он очнулся, словно всплыл на поверхность из темного омута. Мутное пятно, в котором омертвело сознание, стало оживать, наполняться цветом. В нем мелькнули солнечный снег, темно-зеленый «шевроле», люди в вязаных шапочках, один из которых поскользнулся на льду. Все это кануло, и он увидел вокруг себя серые шершавые стены, горящий в потолке желтоватый светильник, закрытую железную дверь, усыпанную заклепками. Он сидел на железном стуле, и запястья были стиснуты тонкими стальными наручниками.
Он испытывал тяжесть похмелья, стараясь что-нибудь вспомнить с момента, когда почувствовал укол в шею, и до этой минуты, когда очутился в камере, скованный кандалами. Но из памяти был напрочь иссечен отрезок времени, и рассеченные кромки были сшиты так, что не позволяли восстановить утраченный фрагмент.
Железная дверь заскрипела, отворилась, и в камеру вошел человек, чье появление показалось Сержу сновидением. Провал памяти, о котором он только что думал, был связан с перелетом из яви в сон.
На пороге стоял китаец. Голый по пояс, с рельефными мускулами плеч и груди, натертый блестящим жиром, перетянутый по бедрам малиновой тканью, с крепкими кривыми ногами в спортивных кроссовках. На голове топорщился стальной бобрик. Шевелились кошачьи усики. В узких глазах мерцали две черные маслинки. Он держал в руках двухременную плетку, и деревянная рукоять с набалдашником в виде драконьей головы была выкрашена в красный цвет. И опять пахнуло муравьиным спиртом, будто этот едкий запах выделяли железы стоящего перед Сержем человека.
Это было наваждение, посетившее его дважды. На краю чудовищного, уводящего в преисподнюю провала, который померещился ему среди «Райского рынка». И в телестудии, где в черном бархатном Космосе, среди комет и светил, вдруг возник китаец с малиновой перевязью, как лицедей Пекинской оперы. Теперь он явился третий раз – как больной мираж опьяненного воображения.