И вот, наконец, я переступаю порог дома племянницы Детердинг. На самом видном месте, над камином, – портрет леди кисти Филипа де Ласло, писавшего, в основном, особ королевских кровей. Когда я собирал материал о леди Детерлинг, то часто встречал репродукцию портрета. И вот он – передо мной наяву. Словно знак того, что я иду по верному пути.
Хозяйка предлагает стакан томатного сока и начинает рассказывать. Мы говорим по-русски, но потом переходим на английский. Так мадам Александре легче. В середине нашей беседы дома появляется ее супруг.
«Иди послушай человека, который столько знает о моей семье, – приглашает его присоединиться к нашему разговору мадам Александра. – И потом, наконец, это то интервью, которое берут не у тебя, а у меня».
Потом, уже перед уходом, я заметил на книжных полках фотографии, на которых муж хозяйки дома изображен вместе с президентами стран и Папой Римским. Когда я потом спросил Марка о том, кто же муж моей новой знакомой, то получил ответ: племянник легендарного президента Ливана Эль Хури.
В итоге история леди Детердинг, урожденной Лидии Кудеяровой, создавалась совместно с дочерью ее родной сестры.
И таких встреч и «звонков» потом было немало.
Как-то я открыл свою электронную почту и увидел письмо, под которым стояла подпись «Даниэль Сорин». Мне писал сын великого художника Савелия Сорина, автора портретов Мери Шарвашидзе и Мелиты Чолокашвили, который сегодня живет в Америке.
Он решил написать мне, прочитав книгу «Судьба красоты…» на французском языке. Одна из ее героинь – манекенщица Шанель княгиня Мери Шарвашидзе, чей портрет писал Савелий Сорин, и который ныне находится в коллекции принца Ренье в Монако.
Именно от Даниэля я получил уникальные сведения о художнике труппы Сергея Дягилева князе Александре Шарвашидзе, который приходился отчимом вдове художника Сорина.
Это было большой удачей – иметь возможность узнавать о героях из уст их ближайших родственников и друзей.
В Париже моя жена София познакомилась с легендарным шефом парижского бюро издательского дома Conde Nast Сюзан Трейн. Та руководит бюро с пятидесятых годов, и не могла не знать действующих лиц этой книги.
София спросила у нее про Иву Паскевича, который, по моим сведениям, возглавлял журнал Vogue, издаваемый Conde Nast. Подобная информация казалась мне невероятной – эмигрант из Грузии, не имеющий ничего общего с миром моды, и вдруг оказался на первых ролях в столь серьезном издательском доме. Но София не только услышала подтверждение этого факта, но и получила редкую фотографию – на выходе из редакции Vogue запечатлены главный редактор Мишель де Брюнофф, Ива Паскевич и члены редколлегии журнала.
Позже о Паскевиче мне расскажет и мадам Шарль-Ру. Правда, заметит, что отчего-то не доверяла ему. Ей был ближе другой эмигрант из России – Александр Либерман, тоже ставший гуру модной журналистики.
И вот книга закончена. Ее главная героиня – не Шанель, не приехавшие в Париж эмигранты из бывшей Российской империи, а Эпоха, которую они создавали вместе.
Книг о Шанель предостаточно. Потому я, собственно, и не собирался писать о самой Мадемуазель. Детали ее биографии известны, пожалуй, каждому. Хотя было время, когда в Советском Союзе считали, что Шанель – это не фамилия конкретного человека, а лишь название духов. Об этом мне поведала Нателла Тодрия, ставшая первой переводчицей книги о Габриэль Шанель на русский язык.
Еще одним открытием для русскоязычного читателя стали мемуары Миси Серт, которые тоже блестяще перевела с французского Нателла Тодрия. Она рассказала мне, с каким удивлением сама тогда впервые узнала о судьбе ближайшей подруги Коко Шанель, чья жизнь оказалась связана со многими приехавшими в Париж эмигрантами – от Сергея Дягилева до Русудан Мдивани…
Этой книгой мне хотелось отдать дань уважения и почтить память тех мужчин и женщин, дворян и разночинцев, русских и евреев, грузин и армян, всех тех, кому не по своей воле пришлось оставить Родину, и при этом сохранить трепетную любовь к собственным корням и суметь заинтересовать мир своей культурой.
Москва – Тбилиси – Париж
Игорь Оболенский
www igombolensky.com
Мери Шарвашидзе
«Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию – в нем мы тогда были уверены – виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон».