Русский спецназ. Трилогия в одном томе

– Где я буду? – спросил Шешель.

– Море Спокойствия, – сказал Шагрей, – видите?

Шешель поискал на карте это название. Но попадались другие, тоже красивые, на которых хотелось немного задержать взгляд, запомнить, где они располагаются, будто, оказавшись на Луне, придется у кого‑то спрашивать: «Не подскажете, как добраться до кратера Тихо?»

– Нет, – сказал Шешель, не найдя Море Спокойствия.

– Вот же оно, – сказал Шагрей, ткнув указательным пальцем левой руки куда‑то в левую сторону карты, но при этом краешек, который он только что отпустил, вновь свернулся трубочкой и ударил его по запястью. Шагрей едва успел остановить его, а то карта свернулась бы и дальше, поглотив и кратер Тихо и море Спокойствия.

Шешель представил изрезанную трещинами, оспинками от метеоритных укусов поверхность Луны, укрытую пылью, как ткань укрывает дорогую мебель в опустевшем доме, чтобы она не испортилась от времени, пока здесь никто не живет. Но она ждет, когда же сюда опять придут. Что она скрывает?

– Хотите, я покажу вам Луну? Нет, не на карте, а настоящую. Вы все увидите. И Море Спокойствия и другие моря.

– Там так много воды? – пошутил Шешель.

– Совсем нет, – удивленно сказал Шагрей, – морями их прозвали оттого, что…

– Я знаю отчего, – остановил его Шешель, – а как вы мне Луну сейчас покажете?

– Телескоп, – улыбнулся Шагрей, скатывая карту, – у меня есть телескоп. Очень хороший. Сегодня чистое небо. Пойдемте.

– Один мой знакомый до войны тоже занимался астрономией, – зачем‑то сказал Шешель и замолчал.

– Он погиб? – спросил Шагрей, чтобы пауза не затягивалась. – Не стоит кое о чем слишком часто вспоминать.

– Вряд ли, – сказал Шешель, – хоть он и бродил по краю пропасти. Но где он сейчас, не знаю.

– Так он не был пилотом?

– Нет.

– Вот как, – это были слова вежливости. За ними его не было. – Что ж, идемте?

– А? Конечно, конечно.

Он никогда и не думал, что может вот так, приникнув к окуляру телескопа, смотреть в небо, любоваться, потому что прежде, когда поднимал вверх голову звезды для него были лишь маленькими огоньками, и он не знал, какие они на самом деле. А Луна? Это сказка, от которой сердце замирает. Гонишь от себя подальше мысль, что, когда оторвешься от телескопа и посмотришь на нее без оптики, она окажется маленькой, а чувство, будто ты находишься совсем рядом с не то, чтобы руками потрогать, но все же очень близко, – исчезнет. Так ведь можно и с ума сойти, смотреть на нее не отрываясь, пока свет не выжжет сетчатку глаз, отвлекаясь лишь только, чтобы немного перекусить, проклиная все на свете, когда тучи затянут небо.

И еще одна мысль. Одна из самых грустных. Ты никогда не будешь там. Сможешь только смотреть на нее, но никогда не прикоснешься к ней руками, не потрогаешь ее, не пройдешь по ней, а к тому времени, когда до нее действительно доберется первый из людей, станешь бесконечно старым или вовсе не дождешься этого и даже не увидишь, как по ней ступает кто‑то другой, а не ты.

Кто‑то другой. Не ты.
Как же отогнать эти мысли?
От них хотелось выть волком, задрав к Луне голову. С вывалившегося изо рта языка капает слюна, будто в небесах висит головка сыра, а у тебя в желудке давно ничего нет. В голове занозой застряла мысль: «есть, есть». Прыгаешь, машешь руками, но хватаешь только воздух. Когда сжимаешь пальцы в кулак, оказывается, что в них пустота.

Охранник принял его за слишком навязчивого поклонника, который пытается проникнуть в святая святых всех звезд – гримерную, чтобы подсмотреть, какие они в жизни. Он преградил Шешелю путь, встал, упер руки в бока, расставил ноги пошире, а голова его возносилась к небесам, так что волосы лишь чуточку не доставали до облаков.
«Вот кого надо просить дотянуться до Луны».
Он был гораздо выше Шешеля. Тот рядом с ним чувствовал себя карликом, смотрел снизу вверх, а если бы охранник не обращал на него внимания, то и не докричался бы. Тогда проскользнул бы незаметно у него между ног.
На лице охранника проступили следы работавших под черепной коробкой мыслей, вначале кожа на нем скомкалась, а потом, когда он узнал‑таки Шешеля, все разгладилось.

– Проходите, пожалуйста, Александр Иванович. Простите, что не узнал сразу. Сегодня зрители идут на всякие хитрости.

«Это на что он намекает? Может, я тоже загримировался под Шешеля?»
Гримерные разместили в раздевалках стадиона под трибунами. На потрескавшихся и вот уже несколько лет не ремонтированных лавках кипами валялась одежда, как на рынке самого низкого пошиба, куда свозят свою добычу старьевщики, промышляющие по всему городу и в дорогих кварталах и в бедных.
Здесь поставили большое зеркало со столиком, кресло перед ним, а сбоку – фонарь, потому что света в раздевалке было слишком мало. Он едва пробивался сквозь мутные и не открывавшиеся много лет окна. Стекла вросли в раму. Взбреди кому в голову приникнуть к ним с внешней стороны, почти ничего не разглядел бы, даже если вздумал их отмыть. Испачкались они с двух сторон. В комнате витал затхлый, немного скисший запах, выработанный проступившей на промокших стенах плесенью.

– Александр Иванович, где вы ходите?

Гример устал. Он следил за тем, как одевают массовку. В глазах у него все перемешалось от красок и лиц, мутилось, как от легкого опьянения или скорее от солнечного удара, но он и на улицу‑то почти не выходил, значит – от духоты. Дышать было нечем. Впору надевать противогаз с кислородными баллонами или, что гораздо лучше, костюм космонавта, но прикрепленный к спине ранец – пуст. Он чувствовал себя, как хирург, который вынужден оперировать в полевых условиях, где нет ничего, кроме его походного чемоданчика.

«Никаких условий для работы», – говорил он себе под нос.

– Извините, – сказал Шешель, – мне было интересно взглянуть на стадион.

Той ночью Шагрей сказал ему, что когда‑нибудь он отправит человека в космос, а потом забросит его и на Луну. Шешель хотел предложить свою кандидатуру в обоих случаях, но так этого и не сделал.

С каждым разом у него все быстрее получалось влезть в космический костюм. Тот уже не казался ему таким неудобным, как в первый раз. К концу фильма он станет ему настолько привычен, что придется носить его и на улице, а от обычной одежды он отвыкнет.

Он безропотно сидел на лавке, когда ему навинчивали шлем. При каждом обороте мир исчезал, когда перед глазами была задняя часть шлема – непрозрачная, из‑за этого становилось страшно, но менее чем через миг мир возвращался, а на лицо наплывало стекло.

Ночь. День. Ночь. День. Как быстро они сменяются, будто мир сошел с ума и день с ночью занимают всего лишь несколько секунд.

Свет от фонаря слепил глаза. Отражаясь на стеклах шлема, он мешал Шешелю рассмотреть сосредоточенное лицо гримера. Он будто выполнял тонкую ювелирную работу. Алмаз дорогой гранил, что ли. Ошибешься – не поправишь.

Шешель не заметил, что свет и темнота больше не чередуются между собой.
Гример отпрянул, оторвал от шлема руки.

– Ну все.

– Спасибо.

Он посидел чуть‑чуть, собираясь с силами, готовясь выйти на арену, как гладиатор, которого подгоняют хозяин и крики толпы, жаждущей крови.

Дышалось с трудом. Он боялся, что воздух вскоре закончится, и невольно задерживал дыхание, но потом ему приходилось наполнять легкие до краев, и он глотал запахи выкрашенной кожи, пота и расходовал куда как больше воздуха, чем если бы дышал в обычном ритме.

Подле раздевалки стоял серебристый автомобиль, чуть приплюснутый, похожий на черепаху со сглаженным панцирем. Видимо, с нею долго играли волны и обтесали о песок и камни. Голова убрана внутрь, а вместо лап выпирают колеса.

Его ждал водитель, с ног до головы зашитый не в привычную черную кожу, а во что‑то серебряное. Он опирался о борт черепахи, курил толстую сигару, с наслаждением и таким аппетитом втягивая воздух, что у Шешеля чуть слюнки не проступили на губах. Он проглотил их.