Но еще страшнее были кавказцы. Они, вероятно, и вовсе не видели в Юрьеве человека: так, нечто, переставлявшее конечности и шевелящееся. Так, по крайней мере, чувствовал Юрьев.
Но нужно было что-то делать, к кому-то идти. И он отправился к Петру Крестовскому по прозвищу Счастливчик, который обладал светлой головой. Кроме того, Петенька еще должен был рассказать ему хоть что-нибудь о таинственном порошке.
- Опохмелишься моей "водочкой"? - со смехом спросил Юрьева Крестовский, показывая на огромную бутыль, стоявшую на стеллажной полке. Ну извини, Толя, извини, брат, не учел твое состояние. Может, за портвешком сбегаешь? Вот деньги...
- Не надо, Петя, не будем об этом... Слушай, а зачем она у тебя тут стоит? - Юрьев указал на бутыль с "водочкой".
- Сам не знаю. Стоит и стоит... Ведь в мире, брат, нет ничего бесполезного. А если это так, значит, для чего-то да стоит. Для чего-нибудь этакого!
- Ладно, ты мой порошок посмотрел?
- Нет пока, некогда. Работаю над очередным открытием, нет ни минуты свободного времени. Ведь кроме Крестовского на Нобелевскую премию претендуют еще добрых пять сотен гениев!
- Крестовский, учти: порошком интересуются разные злые гении с крепкими кулаками и толстыми кошельками. Сам я в нем ничего особенного не обнаружил, но, мне кажется, в нем какая-то собака зарыта...
- Толя, если зарыта, откопаем. Сегодня же посмотрю, так что не беспокойся.
- Петя, но я, собственно, даже не за этим к тебе... У меня ведь сын пропал.
- Ну и что?
- Да нет, Счастливчик, не что: он восемь дней назад пропал, и все очень и очень серьезно.
Крестовский перестал улыбаться и встал.
- Езжай-ка ты прямо сейчас к Коле,- сказал Крестовский, внимательно выслушав Юрьева.- Он - большой человек, больше, чем мы с тобою, вместе взятые. И, как ты сам понимаешь, если кто-то и может тебе помочь теперь, так это Коля, Николай Алексеевич, с его деньгами, информацией и связями... И потом, Юрьев, именно ты всегда был лучшим его другом. Или я ошибаюсь?
Крестовский не ошибался. Юрьев и сам подумал о Николае Алексеевиче, своем университетском товарище, улыбчивом и никогда не унывающем Кольке, неожиданно для всех их сделавшем стремительную карьеру бизнесмена. На сегодняшний день Николай Алексеевич был одним из самых богатых людей Питера. Да и не только Питера...
Коля всегда очень тепло относился к Юрьеву. Но особенно в последнее время, когда сам неудержимо богатея, взбирался по отвесной стене жизненного успеха так же стремительно, как Юрьев падал в бездонную пропасть забвения.
Николай Алексеевич всегда, если только н был слишком занят текущими делами - вы слушиванием запыленных ходоков или гнусавых жалобщиков, угощением начинающих политиков и процветающих дельцов со всех концов необъятной родины,-с радостью принимал Юрьева у себя в загородной резиденции, напоминавшей средневековую крепость, как на дрожжах выросшую на территории пионерского лагеря, однажды лишенного веселого пионерского смеха, в живописном сосновом пригороде с озером, деревянными дачами, тремя сельскими магазинами и полуобнаженными дачниками, проклинающими новые времена.
Тяжелое, красного кирпича строение, покрытое толстой голландской черепицей, с маленькими окнами-бойницами на первом этаже и довольно узкими готическими - на втором, с железными воротами и дубовыми дверями, оно могло бы вместить в себя население небольшого поселка с лошадьми, повозками и нехитрой крестьянской скотиной.
Николай Алексеевич любил это сооружение. В последнее время он предпочитал его своей четырехкомнатной квартире над драматическим театром на Литейном. Он говорил, что здесь больше свежего воздуха и свободного пространства для отдохновения утомленной хитроумными финансовыми операциями души.
Ради Юрьева, к которому он питал платоническое сердечное расположение, Коля запросто бросал какого-нибудь высокопоставленного зануду, явившегося в особняк на иномарке с охраной, чтобы с радостью исполнять желания старого приятеля... если, конечно, они не касались денег. Однажды, когда Юрьева особенно ломало с похмелья, он попросил Николая Алексеевича одолжить ему совсем небольшую сумму, правда, для отвода глаз гораздо большую, чем та, которая была необходима для покупки бутылки.
Но Николай Алексеевич неожиданно сморщился, как от зубной боли, и после долгого и трудного молчания, не глядя на Юрьева, твердо сказал, что жертвует только немощным и больным, а здоровому, умному и образованному человеку не даст ни рубля, поскольку даже малой подачкой сначала убьет в нем инициативу, а потом укрепит в нем иждивенца.
Нет, денег Николаю Алексеевичу было ну нисколько не жалко! Но он вовсе не собирался собственноручно губить своего лучшего друга Толика Юрьева - убивать в нем способность к сопротивлению, к поиску выхода из любой, даже самой тяжелой ситуации.
Николай Алексеевич настаивал на том, что Юрьев должен сам заработать каждую свою копейку, что он должен наконец пробудиться от позорной спячки и взять то, что богатейшей россыпью лежит у него под ногами. И так далее и тому подобное...
- Надо же когда-то начинать делать бабки! - почти возмущенно возопил он, глядя на пристыженного Юрьева.
А вот когда дело Юрьева закрутится, он, Николай Алексеевич, непременно придет ему на помощь поддержит и советом, и деньгами.
- А пока извини. Толя,- закончил дружескую встречу Николай Алексеевич.
После этого разговора Юрьев ни разу не просил у Коли денег - язык не поворачивался да и уши начинали гореть..
И все же он никак не мог взять в толк, почему этот, на тысячу лет вперед обеспеченный человек, так любит встречать его у себя в загородном доме и с таким упоением рассказывать, показывать, угощать? Только ли потому, что они старые друзья? Но ведь он. Юрьев, был теперь человек совсем иного круга, иного пространства. И Коля уже казался ему почти инопланетянином со своими бешеными деньгами, умопомрачительными машинами и крутыми делами. Что начинающий алкоголик мог дать всемогущему Коле, кроме, может быть воспоминания о том давнишнем университетском времени, когда они с телячьим восторгом поджидали свое будущее на скамейке в Александровском садике и вечность принадлежала им?!
Однако Юрьев почти физически ощущал, как одинока Колина душа и как по-щенячьи беспомощно она жмется к нему, ища в их встречах отдохновения... нет, пожалуй, забвения.
В обществе опустившегося Юрьева респектабельный Николай Алексеевич подспудно бежал от своего высокого общественного и материального положения, где нужно было всегда, несмотря ни на что и, так сказать, наступая на горло собственной песне, соответствовать, соответствовать, соответствовать...
И Коля радовался, как ребенок, когда приходил Юрьев. Он, словно дорогие сердцу игрушки, показывал ему свой зимний сад "Африку" или "Тропики", как он любовно называл его (увидев однажды за Полярным кругом небольшой тропический лес в теплицах, он в считанные месяцы устроил нечто подобное Прямо у себя в доме), коллекцию стрелкового оружия, облицованный итальянским мрамором камин в дубовом кабинете с медвежьей шкурой на полу... При этом он счастливо улыбался, когда Юрьев вдруг замирал от восхищения.
Как-то раз, находясь в отличном расположении духа, Николай Алексеевич, словно какому-то душеприказчику, даже раскрыл ему, сгоравшему изнутри нещадным огнем расплаты после очередного возлияния, парочку своих маленьких домашних секретов, которые, впрочем, совсем не сделали из Юрьева Али-Бабу с заветным "сим-сим" в кармане и тем более не погасили его огнедышащего нутра.
Частенько Николай Алексеевич звал Юрьева с собой на рыбалку. Но, главное, он приглашал Юрьева на охоту, да еще на какую!
Они ездили на японских джипах куда-то за Выборг и валили там кабанов; из пригородных питерских лесов привозили целые багажники парной лосятины; охотились на тетеревов и глухарей. Юрьев брал с собой сына, и тот буквально влюбился в Колю-самого меткого стрелка и самого остроумного рассказчика.