— Посмотрим, что тут набоборыкал наш Пьер Бобо!
Извольте-ка после этого захватить читателя!» («Записи для себя»).
Наиболее резкое нарушение рассматриваемого принципа личной безопасности — это травестировка, грубая вульгаризация явлений, которые считаются заслуживающими глубокого уважения или даже преклонения (см. [Дземидок 1974:70]).
Нарушение правил речевого такта в живой и в художественной речи особенно часто проявляются в каламбуре и будут рассмотрены в Приложении П (с. 490—515).
в. Не следует думать, что аристотелевский принцип личной безопасности нарушается в случае макабрического юмора, в шуточках типа:
Шапочки в ряд, тапочки в ряд —
Трамвай переехал отряд октябрят.
ИЛИ:
В баню попал реактивный снаряд.
Голые бабы по небу летят.
Мы ведь имеем здесь дело не с подлинными ужасными происшествиями, а с вымышленными. (Впрочем, сейчас, когда на территории бывшего СССР почти ежедневно гибнут от снарядов люди, последняя из приведенных шуток кажется не столь забавной, как в 80-е годы.)
Неоднократно отмечалось, что предметом юмора могут стать даже и подлинные трагические события. Ср. след, замечание Василя Быкова: «Агеев знал немало людей, которые о своем военном прошлом, зачастую трудном и даже трагическом, имели обыкновение рассказывать с юморком, посмеиваясь над тем, от чего в свое время поднимались волосы дыбом, находили в ужасном забавное» («Карьер»). Тем самым, аристотелевский принцип личной безопасности предполагает, видимо, безопасность в настоящем и, возможно, в будущем (вряд ли герои Быкова стали бы «с юморком» говорить об ужасных событиях, ожидающих их в будущем). Впрочем, и это положение не бесспорно. Есть, видимо, доля истины в шутливом замечании А Бухова, касающемся эволюции юмора: «...странен выбор 2* времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушения товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника» («О древних остряках»). В. Конецкий отмечал, что и современный юмор весьма разнороден: в отличие от русского юмора, используемого для рассказа о пережитом страшном, англосаксонский юмор характерен именно тем, что острят в момент опасности («Последний раз в Антверпене»). А вот Д. Лихачев считает, напротив, что «ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением (...) Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах» [Лихачев —■ Панченко — Понырко 1984:61].
7. Не менее трудно определить границы допустимого в случае, когда объектом комического является произведение искусства. Любопытно, что авторы гораздо терпимее относятся к комической перелицовке их произведений, чем их горячие поклонники. Вл. Новиков указывает целый ряд эпизодов из жизни Жуковского, Пушкина, Блока, Ахматовой и других авторов, которые не прочь были посмеяться над пародийной переделкой своих произведений, а то и провоцировали подобные переделки (см. [Новиков 1989:113—116 и др.]). Вот, например, автоэпиграмма В. Капниста:
Капниста я прочел и сердцем сокрушился.
Зачем читать учился!
«Истинные ценности не боятся испытания смехоми даже в какой-то мере в нем нуждаются. Вспомним, как беззаботно смеется пушкинский Моцарт, слушая безбожно коверкающего его музыку трактирного скрипача. И как нетерпим к насмешкам и гримасам Сальери: «Мне не смешно, когда маляр негодный /Мне пачкает Мадонну Рафаэля,/Мне не смешно, когда фигляр презренный/Пародией бесчестит Алигьери» [Новиков 1989: 115]. В своем негодовании Сальери не одинок, ср. следующее высказывание Валерия Брюсова: “Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери”,— восклицает у Пушкина Сальери. И этот крик негодования понятнее, человечнее, чем олимпийский, веселый смех полубога Моцарта. Нет, не смешно, а горько и больно, когда искажают и унижают дорогую мысль, заветную идею, особенно под видом ее защиты» (В. Брюсов, Ник. Вашкевич. Дионисово действо современности).
8. Признаки комического, выделенные Аристотелем и кратко охарактеризованные выше, необходимы, но недостаточны. Вполне очевидно, в частности, что не всякая безобидная ошибка вызывает смех. Так, большинство корректорских ошибок могут вызвать лишь досаду, как, например, опечатки в слове послами. Высокие договаривающиеся стороны обменялись тослами( поемами, босламии т. п.). Не смешно. Почему же вызывает смех другая опечатка в том же слове: Высокие договаривающиеся стороны обменялись ослами?Очевидно, потому, что здесь возникает второй, дополнительный смысл, контрастирующий с первым,— представление о глупости послов, их дискредитация. Ср. замечание Ю. К. Щеглова о парадоксальном тождестве контрастных элементов в остроте, которые как бы «просвечивают» друг через друга (см. [Щеглов 1975:169,178]).
Точно так же шутка-контаминация приматонна[из: примадонна+ тонна]вызывает смех потому, что она, как и любая другая шутка, «двухслойна», причем ее составные резко контрастируют: один, обычный, смысл («певица, исполняющая главные партии») — положительный, а второй, дополнительный (представление о тучности человека),— отрицательный.
Отметим еще один важный момент, который не нашел отражения в концепции Аристотеля. Казалось бы, сталкиваясь в комическом с чем-то уродливым или, по меньшей мере, не совсем нормальным, мы должны испытывать отвращение или неприязнь. В действительности же это, наоборот, радует и забавляет нас. Исследователи (Т. Гоббс, К. Юберхорст, Т. Бейн, Ф. Шлегель, Ф. Шеллинг, 3. Фрейд) единодушно объясняют это тем, что уродливые явления вызывают у субъекта, свободного (хотя бы в данный момент) от этого недостатка, ощущение силы, превосходства над кем-либо, довольства собой. Слыша шутку приматонна,мы смеемся над конкретным высмеиваемым лицом или же (если это абстрактная шутка, не имеющая конкретного объекта) над воображаемыми тучными певицами, испытываем «фарисейское довольство собой»,— во-первых, оттого что мы лишены этого физического недостатка, и, во-вторых, от сознания исправности своего интеллекта, позволяющего понять шутку, проникнуть в ее механизм.
9. Итак, комический эффект вызывает не всякая безвредная уродливость (или, как сейчас предпочитают говорить, отклонение от нормы), а лишь такое отклонение, которое вызывает возникновение второго плана, резко контрастирующего с первым. Слушатель заманивается на ложный путь, а потом маска сбрасывается (фаза «озарения» и комической радости, сопровождаемой двигательными реакциями —движением некоторых групп мышц). А Бергсон подчеркивал, кроме того, редуцированность шутки: в шутке есть исходная точка и вывод, без промежуточных звеньев. Это обеспечивает внезапность перехода и, тем самым, больший комический эффект [Buttler 1968: 36]. Естественно, что внезапность перехода (и ценность шутки) утрачиваются при повторении. JI. Лиходеев писал: «Даже очень хорошая острота должна быть как шприц: одноразового пользования».
Как соотносятся между собой две части шутки? Важный вклад в понимание этого важного вопроса внесли теории «обманутого ожидания» и «комического шока». Это—две конфликтующие теории, а между тем правы сторонники как той, так и другой теории. Дело в том, что отношения между частями шутки несводимы к одному из двух указанных типов. Здесь возможно и то и другое.