Ступив через порог дома, он швырнул кафтан слуге, прогрохотал замызганными сапогами до гостиной залы; увидал там на диванах Машу со Сваневичем и сердито буркнул:
– А-а, ты ещё здесь? Всё никак здоровье своё не поправишь?
Молодой человек поспешил встать и отвечал с почтением:
– Благодарствуйте, ваше высокопревосходительство, я вполне здоров. – Он кашлянул в кулак, набираясь храбрости. – Кирила Петрович… Добрейший Кирила Петрович… Мы с Марией Кириловной помолвили жениться и просим вашего отеческого благословения. – Сваневич облегчённо выдохнул и опустился на колени. – Счастие наше в ваших руках. Благословите, Кирила Петрович!
Маша тоже опустилась рядом и повторила:
– Благословите, папенька…
Троекуров остолбенел, как обухом ударенный. Мало того, что старый друг его обидел; мало того, что после дурно проведённой ночи охота пошла насмарку, так ещё тамбовский хлыщ, коего Кирила Петрович спас и приютил, покушается теперь на самое дорогое существо в целом свете!
Бешенство заклокотало в груди у Троекурова. Седеющие власы его поднялись в беспорядке, глаза метали молнии; Кирила Петрович сжал кулаки, гулко топнул, оставив каблуком вмятину на паркете, и взревел:
– Помолвили, говоришь?! Благословения просишь?! А поди-ка ты прочь, любезный!.. Эй, слуги! Вышвырнуть его отсюда!
Бывшие всегда рядом слуги тут же набежали и принялись хватать молодого человека за локти под налитым кровью взором генерала.
– А коли ты ещё хоть раз, хоть близко покажешься, велю собаками затравить! Прочь сию же минуту! Прочь! – бесновался Троекуров, но тут Маша зарыдала в голос:
– Папенька, папенька, не делайте этого! Не надо, папенька! Вспомните, вы ведь тоже были когда-то молоды!
Маша на коленях подползла к отцу, поймала его руку дрожащими пальцами и принялась целовать, орошая слезами…
…в которых захлебнулся дьявол ярости Кирилы Петровича. Отец любил Марию Кириловну до безумия, но обходился с нею со свойственным ему своенравием, то стараясь угождать малейшим прихотям, то пугая суровым обращением. Уверенный в привязанности дочери, никогда не мог он добиться её доверенности: Маша привыкла скрывать от Кирилы Петровича свои чувства и мысли, ибо не могла знать в точности, каким образом будут они приняты. Так и вышло, что во все годы после смерти супруги своей не видал Кирила Петрович женских слёз, отвык от них совершенно – и думать забыл о власти, которую слёзы дают женщине над мужчиной. Он растерялся, неловко присел перед дочерью и забормотал:
– Ну, что ты… что ты, друг мой… Встань, прошу тебя… Эй! – крикнул он слугам, которые волокли Сваневича, – отпустите его!
Троекуров помог девушке подняться; бережно поддерживая, усадил на диван и сам тяжело опустился рядом. Сердце заныло, словно вторя Марии Кириловне: вспомни, старый дурак, – ведь и ты был когда-то молод! Вспомни, как женился на будущей Машиной матушке. Увидал её с родителями в театре, влюбился без памяти, сватался на следующий день – и душа в душу прожил немногие годы, отпущенные ей на этом свете…
Кирила Петрович проклинал себя. Ему бы не яриться, а поговорить с молодыми людьми по-отечески. Мудрость им явить – мол, куда вы торопитесь, коли жених в Петербург уезжает? Успокоить Машу, отправить кавалера её восвояси, а после, так же не спеша, свести знакомство со Сваневичами; выяснить, ровня ли они Троекурову, чтобы дочь единственную за их сына выдавать. Сам-то Кирила Петрович ещё совсем недавно предлагал её в жёны младшему Дубровскому – и уж точно помыслить не мог, что Маша своею волей, не спросивши, даст согласие первому заезжему молодцу… Тому быть нельзя, думал он, глядя на помятого Сваневича, который стоял перед ним и приводил платье в порядок. Тому быть нельзя, но и в бешенство впадать негоже!
Троекуров указал Сваневичу на кресло против себя, намереваясь повести разговор заново, но тут в дверях залы возник один из его дворовых.
– Ну, что ещё? – раздражённо спросил Кирила Петрович.
– Не прогневайтесь, барин, – тиская в руках шапку и втягивая голову в плечи, сказал мужик. – Там, значит, они это… людишек ваших Дубровский, значит…
Кирила Петрович резко поднялся с дивана. Благостное настроение мигом улетучилось, дав место новой волне гнева.
Оказалось, после вчерашней распри с Дубровским троекуровские мужики решили немедля поживиться, и человек пять-шесть с подводами отправились поутру в соседское поместье воровать лес. А тем временем Дубровский, оставшийся без охоты, велел заложить коляску и в скверном расположении духа объезжал малое своё владение. Из берёзовой рощи услыхал он удары топора, а следом треск повалившегося дерева – и двинулся на звук. При виде Дубровского с его кучером Антоном троекуровские мужики попытались убежать, но двое были пойманы. Связанными их привели на двор к Дубровскому заодно с тремя лошадьми, которые тоже достались в добычу победителю. Раньше люди Троекурова не смели преступать пределы владений Дубровского, но в подлости своей немедля воспользовались разрывом его дружества со своим барином. Дубровский был отменно сердит и поэтому нарушил понятия о праве войны. Пленных воров он велел крепко сечь розгами, а захваченных лошадей отдать в работу, приписав к барскому скоту.