Сказанное в максимальной степени относится к национализму как идеологии (такой угол зрения избрали сами авторы). Но Соловьи не бывали в русских дискуссионных клубах 1990-х гг.: ни в Российском общественно-политическом центре на семинаре «Национальная доктрина России», ни в Государственной Думе на семинаре «Нация и государство»), ни на иных такого же типа толковищах. А зря. Именно подобные микроплощадки да некоторые полуэкспериментальные СМИ своевременно послужили подлинными лабораториями русского национализма, в которых и дистиллировался актуальный дискурс.
Не случайно в библиографии, относящейся к 1990-2000-м годам, у Соловьев нет ни одного (!) инсайдерского источника, кроме конъюнктурной книги Петра Хомякова, и авторы вынуждены опираться на популярные либерально-демократические поделки «специалистов» («верховских-прибыловских»), коих никогда на пушечный выстрел не подпускали к Движению и чьи многостраничные заказные творения в значительной степени являются туфтой в самом строгом научном смысле слова. Итак, можно с огорчением отметить, что раздел книги, посвященный последнему двадцатилетию, фундирован слишком недостаточно.
Этот пробел дает себя знать в некоторых принципиальных моментах. В частности, ожесточенная дискуссия между патриотами и националистами, четко и навсегда размежевавшая их во второй половине 1990-х, прошла мимо внимания Соловьев, по старинке отождествляющих эти понятия. Верно отметив, что в 1990-е «была воспроизведена основополагающая дилемма: русские для государства или государство для русских», Соловьи ошибочно отнесли ее в целом к националистической парадигме, в то время как она лишь воплощает пресловутую дилемму «патриотизм — национализм».
То же касается оппозиции «национализм политический — национализм этнический», которую Соловьи полагают мифом. Но это не так. Мифом, если на то пошло, можно счесть сам по себе политический (гражданский) национализм, в маске которого обычно выступает заурядный патриотизм. Но теоретическое, идейное противостояние им порождено вполне реально, как в глобальном (контроверза французской и немецкой концепций нации), так и в местном российском масштабе.
То же можно сказать и об оппозиции «национализма слесарского» (эта разновидность отмечена Соловьями) и «национализма профессорского», сложившегося к концу 1990-х. Сегодня именно «профессорская» разновидность доминирует и определяет сам дискурс — и это ново и важно, но Соловьями, хотя их самих вполне можно записать в победители, этот факт не отражен.
О том, что с середины 1990-х гг. Соловьи сняли руку с пульса реального русского движения, погрузившись в проблемы теории, говорит погрешность в десять (!) лет, с которой они датируют такую важную вещь, как размещение в «фокусе русского националистического дискурса» двух тем: «Россия как национальное государство» и «Возможность национальной демократии». Не в середине 2000-х, как они уверяют читателя, а в середине 1990-х гг. произошло это знаменательное событие, о чем свидетельствуют многочисленные документальные памятники, среди которых на первом месте своеобразный итог дискуссии — проект новой Конституции России (1997).
К издержкам отстраненно-наблюдательской позиции Соловьев можно отнести также демонстративную недооценку языческого («родноверческого» в интерпретации неоязычников) тренда в русском движении. В то время как на деле мы имеем полномасштабную подвижку всего движения в целом, что соответствует тому общему процессу неоварваризации, расхристианизации и дегуманизации, который так удачно подметили и так блестяще описали Соловьи. Наличие в руководстве русских националистических организаций и СМИ лиц нехристианской ориентации во всевозрастающем количестве, сдача лидирующих позиций ортодоксальными христианами, определенное вытеснение их на периферию движения, архаизация и маргинализация — все это симптомы, важные для прогнозиста. Можно с уверенностью сказать, что они означают неизбежную и необратимую дальнейшую этнизацию дискурса, рост ксенофобии и антисемитизма, переход к крайним непарламентским формам политической борьбы, к пути «железа и крови» в государственном строительстве и т. д.
Отсутствие инсайдерской информации, излишнее доверие к ангажированным источникам и пренебрежительное отношение к «малым сим» приводит авторов к репликации поверхностных и/или мифологических сведений о конкретных национал-патриотических организациях (КРО, «Родина» и др.) и политических деятелях (Лев Рохлин и др.). Истинная подоплека многих важных событий оказалась от них скрыта, что отразилось на трактовке всего русского движения.