Присмотритесь к нему, вдумайтесь в его коллективную психологию. Вы не найдете в нем ни тени сомнения, что и наименование союза, и особая сила его сцепления - не случайны.
Трудно себе представить, чтобы такой же необходимостью и естественностью образовались такие же союзы или общества французско-еврейской, немецко-еврейской, польско-еврейской интеллигенции.
Да они и не образовались, об их образовании никто и не помышляет. Почему? Разве отдельные евреи-интеллигенты самой высокой квалификации не вростали и в другие великие мировые культуры, не исключая германской?
Достаточно вам вспомнить такие имена, как Гейне [13] и Берне [14] в прошлом, как Эйнштейн - в настоящем. Но нет, или, если угодно, "ТО, ДА НЕ ТО". Вглядитесь в самое глубочайшее существо взаимоотношений Гейне и Берне с современной им Германией. Если хотите, их можно даже назвать немецкими патриотами: они болеют всеми болями германского народа, они хотят быть, говоря словами самого Гейне, быть барабанщиками его армии прогресса. И все же, вся их любовь - какая-то особая, надрывная, трагическая, - говоря словами русского поэта, "ненавидящая любовь".
А Эйнштейн? В германском мире он стоял одинокой горной вершиной духа, холодно-снежным Монбланом. В других странах мыслящий еврей постольку прилеплялся к чужим культурам, насколько отлеплялся, отодвигался и от еврейства, и от национальной стихии вообще, денационализируясь и космополитизируясь. "Zur Judenfrage" Карла Маркса - бессмертная иллюстрация этого. В России же более, чем где бы то ни было и чаще, чем где бы то ни было, еврейский интеллект приникал к родникам русской культуры, не только в ущерб своему еврейскому естеству, но даже наоборот: чем более им проникаясь и его углубляя, тем интимнее сроднялся с культурою русской.
Самое национальное по замыслу из еврейских движений, сионизм, в своем Палестинском воплощении - дело рук более всего русских пионеров, русских халуцим; недаром во время споров о языке рабочей Палестины один из крупнейших палестинских сионистов, Усышкин [15], выдвинул было даже странно, как абсурдно звучащую дилемму: "иврит о русит".
(ldn-knigi: на ивр. - "иврит или русский")
Недоумение здесь законно: сионизм есть безоглядно-смелая попытка возврата к историческим первоисточникам еврейской жизни; это - временный уход еврейства как бы целиком в самого себя; а в этом смысле, казалось бы, все заимствования равно "наносны"; все не только языковые, но и всякие иные - идейные, культурные, морально-психологические "руситы", не менее, чем такие же "германиты". В чем же дело? Вглядимся пристальнее.
Идиш - это еврейское противоядие франкфуртского "германита" трехсотлетней давности - язык существенно городской и местечковый.
А сионизм - это своего рода еврейское народничество, еврейская тяга к природе; тяга к "поэзии земледельческого труда" чуть не по Глебу Успенскому, тяга к деревенско-трудовому опрощению чуть ли не по Толстому, только с напряженно-страстным, захлебывающимся упоением Достоевского вдобавок. Читатель понимает, что не споры между сионистами и противниками их меня сейчас занимают; я рассматриваю на тех, как мог бы рассматривать на других, лишь отсветы "русского на еврейском и еврейского на русском". В их многочисленности и глубине - я вижу факт, значительность которого до сих пор недостаточно взвешена, а социально-историческое происхождение - почти не продуманно. Пробел этот должен быть заполнен, и, конечно, будет заполнен.
И я снова ставлю коренной в этом смысле вопрос: верно или неверно, что, приникая к глубочайшим истокам русской духовной культуры, еврей делает это не за счет, не в ущерб собственному своему глубочайшему историческому "я", а наоборот - в своеобразном созвучии с ним? Мне думается, что положительный ответ напрашивается сам собою.
А иллюстраций к нему - хоть отбавляй.
Начнем с не очень крупной, но интимной. В репертуаре еврейского театра есть одна, всем, вероятно, памятная вещь: "Дюбук". Автор ее - бывший мне большим другом русский еврей С. Анский (Раппопорт) [16]. Он описал оригинальную траекторию личного развития.
Ученик Глеба Успенского в беллетристике, многолетний личный секретарь П.Л. Лаврова [17], типичный русский народник старого образца, свое еврейство он осознал и почувствовал гораздо позднее своей принадлежности к русской культуре; во имя последней он даже отрицал в спорах со мною еврейский язык - идиш и иврит одинаково, даже к еврейскому фольклору, давшему ему сюжет для его великолепного "Дюбука", пришел он не прямо, а косвенно - через первоначальное увлечение фольклором русским, мужицким. Он складывался на моих глазах при помощи самой русской из всех идеологий русского социализма, эсеровской, и складывался как двуединая русско-еврейская духовная индивидуальность.
Или возьмем еще одну, особенно колоритную и крупную литературную фигуру - Гершензона [18]. Тот, кто читал его исследования глубин философии классического русского славянофильства, увидит прямо обратный случай.
Если С. Анскому призма русского эсерства помогла рассмотреть дно еврейской народной души, то Гершензону призма страстной еврейской души помогла найти в русском славянофильстве то, что было в нем самого проникновенного: исконную русскую жажду на дне души "обрести самого себя".
Наконец, вот еще пример, казалось бы, совсем из другой области.
Найдите кого-нибудь, кто обладал бы такой полнотой чувства русского пейзажа, таким проникновением в безмолвную музыку русской природы, как еврей Левитан! Это, пожалуй, самое поразительное.
Сыну семитического Востока, казалось бы, красноречивее должно бы говорить "три пальмы", которые в стихах великого русского поэта, палимые жгучим солнечным отчаянием, "стали на Бога роптать". А у него бесподобнее, прочувствованнее всего - изумрудная русская сосенка в подвенечной фате снежного меха, или, еще лучше, скромная белоствольная сирота-березка, этот классический символ задумчивой русской "тоски по родине". Какой перенесенный на чужую северную русскую природу отсвет сродства высшего порядка; того, при котором твоя печаль становится моей печалью, разделенное горе - полугорем и разделенное счастье - двойным счастьем!