Свобода — сильная пища, но она требует крепкого пищеварения….. Я смеюсь над теми деградировавшими народами, которые поднимают бунт по одному слову интригана; которые осмеливаются говорить о свободе, совершенно не понимая, что она означает; и которые… воображают, что для того, чтобы быть свободным, достаточно быть бунтарем. Высокодуховная и святая свобода! Если бы эти бедняги только могли узнать тебя; если бы они только могли узнать, какой ценой ты завоевана и охраняешься; если бы их только могли научить, насколько суровее твои законы, чем жесткое иго тирана!59
Жизнь и Монтескье научили Руссо, что такие рассуждения, как его «Общественный договор», — это полеты in vacuo, абстрактные теории без привязки к реальности. Все государства, признавал он теперь, укоренены в истории и обстоятельствах и погибнут, если их корни без разбора обрубить. Поэтому он посоветовал полякам не вносить резких изменений в свою конституцию. Им следует сохранить выборность монарха, но ограничить свободу вето; сохранить католицизм в качестве государственной религии, но развивать независимую от церкви систему образования.60 Польша, при существующем состоянии ее коммуникаций и транспорта, казалась ему слишком большой, чтобы управлять ею из одного центра; лучше разделить ее на три государства, объединенные только во взаимных контактах и внешних делах. Тот, кто когда-то осуждал частную собственность как источник всех зол, теперь одобрял польский феодализм; он предлагал обложить налогом всю землю, но оставить в неприкосновенности существующие права собственности. Он надеялся, что крепостное право когда-нибудь будет отменено, но не выступал за его скорейшее прекращение; это, по его мнению, должно подождать, пока крепостной получит больше образования. Все, настаивал он, зависит от распространения образования; продвигать свободу быстрее, чем интеллект и моральный облик, означало бы открыть путь к хаосу и разделам.
Раздел был осуществлен до того, как Руссо успел закончить свое эссе; в Польше, как и на Корсике, Realpolitik проигнорировал его философское законодательство. Это двойное разочарование усугубило его последние годы жизни и усилило его презрение к тем философам, которые восхваляли как просвещенных деспотов и королей-философов тех правителей — Фредерика II, Екатерину II и Иосифа II, — которые расчленяли Польшу.
В 1772 году он предпринял еще одну попытку ответить своим противникам. Он назвал ее «Диалоги»: Руссо и Жан-Жак» (Rousseau juge de Jean-Jacques). Над этой 540-страничной книгой он работал без перерыва в течение четырех лет, и по мере работы его разум все больше и больше омрачался. Предисловие умоляло читателя внимательно прочесть все три диалога: «Подумайте, что эта милость, о которой вас просит сердце, обремененное печалью, — долг справедливости, который Небо возлагает на вас».61 Он признал «затянутость, повторы, многословие и беспорядок этого сочинения».62 Но в течение пятнадцати лет (по его словам) существовал заговор с целью опорочить его, и он должен оправдаться перед смертью. Он отрицал какое-либо противоречие между индивидуализмом «Рассуждений» и коллективизмом «Общественного договора»; он напомнил своим читателям, что никогда не желал уничтожить науки и искусства и вернуться к варварству. Он описывал свои произведения — особенно «Жюли» и «Эмиля» — как богатые добродетелью и нежностью и спрашивал, как такие книги могли быть написаны таким больным руэ, каким его представляли его недоброжелатели.63 Он обвинил своих врагов в том, что они сжигают его чучело и исполняют серенады в насмешку над ним.64 Даже сейчас, жаловался он, они следят за всеми его посетителями и подстрекают его соседей к оскорблениям.65 Он повторил историю своего рождения, семьи и юности, описал мягкость и цельность своего характера, но признался в лени, «пристрастии к задумчивости».66 и склонности создавать во время своих одиноких прогулок воображаемый мир, в котором он мог бы быть счастлив в данный момент. Он утешал себя предсказанием: «Придет день, я уверен, когда добрые и благородные люди будут благословлять мою память и оплакивать мою судьбу» 67.67