Ранней весной, когда только-только растаивал снег и на полях, на которых в прошлом году росла морковь, репа или брюква, обнажались недовыкопанные прошлогодние овощи, мы постоянной нашей компанией во главе с Павкой Лебедевым любили бродить по окраинам этих полей, находить эти, оставленные будто специально для нас, прошлогодние овощи и с удовольствием грызли их.
В конце апреля — начале мая, когда озеро у берегов оттаивало и начинался своеобразный озерный ледоход — перемещение льда под воздействием ветра то в одну сторону от берега, то в другую противоположную сторону, лед выносил на берег какие-то, сейчас не помню названия, крабовидные съедобные тростниковые корни, богатые крахмалом. Эти корни жарили на кострах, горящих почти весь день до темноты за выступающей средней приозерной башней, и с аппетитом поедали.
Затем на лугах появлялись первые свежие травы, среди которых полдюжины считались съедобными: щавель и луговой лук, это само собой, всем известные, а кроме них — стебли хвоща, «молока» и «вино». Эти две последние съедобные травы я больше нигде не видел, названия их тоже не встречались. Сейчас их, конечно, и не опознать среди лугового травяного многообразия.
Летом, ранней осенью жизнь на природе была, конечно, значительно сытней. Первые лесные ягоды — земляника, малина, черника, голубика (гонобобель), коринка, почему-то сейчас в Подмосковье называемая чужим словом ирга. Ближе к концу лета — орехи, сады, огороды, само собой. Куда от города ни отойдешь — всюду обширные поля, на которых огурцы, помидоры, морковь, репа, горох, бобы, картошка. Разводи где-нибудь в недалеком лесочке костер и пеки ее.
Очень любили во все детдомовские времена выходить на природу, и коллективно, большими группами в сопровождении кого-нибудь из воспитателей, и небольшими самодеятельными компаниями единомышленников. К болотам за Юрьевскую слободу, за Пушбол к Пашинскому оврагу, в сосновые боры под Борисоглебом, на реки Ишня (Ишма — по тогдашнему), Сара, Устье. И самое главное, наверное, было то, что по дороге как-то случайно всегда попадались большие поля, где всегда можно было чем-то поживиться. Тут, конечно, мы всегда «заимствовали» у колхозников все, что было съедобным в объемах, которые позволяли вместить наши карманы и запазухи, и были сыты целый день.
Это я рассказывал о развлечениях — промыслах, связанных с добыванием себе что-нибудь из пропитания, так как детдомовская кормежка была явно недостаточной для растущих организмов в условиях постоянной активной деятельности на свежем воздухе. Кроме почти повседневных занятий-промыслов, были, конечно, занятия и другого плана, которые сейчас я бы назвал самоорганизующимися игрищами. Очень любимыми были массовые игры — «сражения». Наиболее популярными были три вида таких игр.
Самой безобидной игрой, пожалуй, можно считать подушечные бои по вечерам в спальнях после отбоя, когда никого из воспитателей нет, партия на партию, не всегда количественно одинаковые. Часто двое — трое ребят постарше, посильнее, половчее занимали оборону на определенном плацдарме сдвинутых кроватей, а другая разновозрастная группа в количественном превосходстве их атаковала, пытаясь захватить плацдарм. Шум, гам, беготня стояли невообразимые. Иногда такая игра имела небезобидный исход. Мне однажды досталось подушкой, в которой был спрятан сапожный нож. Порез оказался нешуточный, до кости, кровь еле-еле удалось остановить. Шрам на руке, сейчас уже чуть заметный, виден до сих пор.
Зимой одно время были популярны сражения валенками, особенно интересные в длинных коридорах в абсолютной темноте, тоже партия на партию. Крадется кто-нибудь тихо-тихо по стенке, чтобы зайти в тыл «противнику» и атаковать его с другого конца коридора, а противник затаил дыхание и делает вид, что отступил на тыловые позиции. Но внезапно кто-то не выдерживает и бьет валенком на шорох, да по своему. Ну и начинается сражение между перемешавшимися бойцами. Такие сражения тоже не всегда заканчивались без кровопролития. Однажды досталось кому-то чьим-то, только что пришедшим с улицы, замерзшим валенком по уху сверху вниз, отчего ухо оказалось заметно надорванным.
Одно время, в те же 1935 — 1937 годы, мы, мальчишки увлекались более нешуточной игрой — сражениями на кирпичах. Эта игра, помнится, зародилась тогда, когда какое-то учреждение взялось разбирать остатки старого кирпичного строения у пруда, что у юго-западной угловой башни монастыря. Вернее дело шло о доразборке уже подвальной части бывшего строения, где было много кирпичных перегородок, и все это походило на траншеи глубиной в мальчишеский рост. Тут нам и подвернулась оплачиваемая работенка — разбирать остатки кирпичных стен и складывать отдельно целые кирпичи в штабели. Возможность честно подработать и получить за это какие-то, пусть самые мизерные деньги, привлекала всегда. Деньги нужны были для того, чтобы купить хорошей резины для рогатки, порох у местных охотников для дробовиков, спички. Немного денег нужно оставить и попытаться выиграть еще в карты, в орлянку, в пристенок. Позднее, когда появилось увлечение у некоторых из нас под активным влиянием С. Ивенского коллекционировать художественные открытки, репродукции, деньги нужны были для этого.
Так вот, в первый же день, кажется, разбирали мы кирпичи, довольно устали с непривычки, и кто-то в шутку запустил в своего приятеля, находящегося на разборке другой перегородки, небольшим осколком кирпича. Тот, естественно ответил тем же. Ну и пошла перестрелка — кто в кого попадет. Я, помнится, предложил такую игру: делимся на две партии, каждая занимает свои позиции и начинаем войну. Как только «граната», то есть кусок кирпича, попадает в кого-то, тот считается убитым и выходит из игры. Вышедшие из игры становятся судьями и арбитрами во время спорных ситуаций продолжающейся игры. В подобную игру мы любили играть в Борисоглебе, но там она была безобидной, вместо кирпичных гранат использовались снежки. Также делились на две партии, расходились на свои позиции и начинали перестрелку. В кого попадет снежок, тот считался «убитым» и выходил из игры. Сама игра выходила далеко за пределы первоначальных позиций, до полукилометра, с погонями и окружениями, и была очень увлекательной. Последний, кто оставался целым в такой перестрелке, считался победителем и очень уважался как самый ловкий и сообразительный. Такого всегда в следующей игре каждая сторона стремилась заполучить в свою команду.
Игрища с применением гранат-кирпичей сразу многим понравилась, они разгорались иногда в нешуточные сражения и доходили до кровопролития. После разбора остатков кирпичного строения такие бои переместились на стены и башни монастыря. Там обычно двое-трое самых ловких занимали позиции на двух соседних башнях, укрывались за столбами, а с земли их атаковал отряд, неограниченный по количеству «бойцов». Если напарник или оба напарника выходили из строя, то есть были «убиты», то оборону держал один, перебегая по стене от одной башни к другой под градом камней и кирпичей от столба к столбу, пока на одну из башен не заберутся атакующие и не заблокируют оборонявшегося на другой башне и не «убъют» его, если он не сдастся.
Такие кирпичные сражения были хорошей тренировкой , подготовкой к дракам с уличными городскими и деревенскими мальчишками, которые время от времени возникали и по дороге из школы в городе и в походах за орехами, и в пионерских лагерях, когда приходилось проходить через деревни, в которых слоняющиеся без дела мальчишки не упускали возможности к кому-нибудь придраться и померяться с нами в ловкости и смелости.
Другого плана серьезными увлечениями были рогатки и, так тогда солидно называемые, дробовики, известные подавляющему большинству городских и деревенских мальчишек тех времен, как поджигалки или самопалы. И то, и другое у детдомовцев было развито до высокого уровня, до уровня личного боевого оружия. Резина для рогаток использовалась только высококачественная, определенной упругой эластичности, поставляемая в основном старшими товарищами, выпустившимися из детдома, работавшими в городе. Из рогаток стреляли только «чугунками», то есть кусочками колотого чугуна весом граммов тридцать. С рогатками и полкарманом таких чугунок охотились за голубями на базаре, за галками и другой подобной дичью, охотно употребляемой в пищу в середине 1930-х годов и еще раньше. «Чугунки» добывали путем раскалывания чугунных труб в подвалах бывшего настоятельского корпуса, в которых находилась недоделанная система канализации. Система канализации была начата строиться, наверное, еще до революции, но потом была брошена. Печные чугунные вьюшки давно уже были все расколоты и заменены железными вьюшками. Через бывших детдомовцев, работавших где-нибудь на токарных, сверлильных станках на паточном заводе, в селе Поречье за озером, добывали и сверленые трубки для стволов дробовиков. Дробовики со сверлеными стволами считались у нас тогда оружием самого высшего класса. Заряженные порохом, а не соскобленными спичечными головками, и свинцовыми литыми пулями или дробью, они представляли собой уже серьезное оружие ближнего боя для самообороны. Дробовики более низкого класса изготавливались из открытых с двух сторон стальных или медных трубок диаметром восемь — двенадцать миллиметров. Отступя полтора — два сантиметра от одного из концов трубки просверливались два противоположно расположенных отверстия, в них вставлялся тонкий гвоздь, после этого другой конец трубки плотно запыживался бумагой, а этот заливался свинцом. Пропиливалось или просверливалось еще небольшое отверстие с боку для доступа к пороху внешнего огня, и ствол к дробовику был готов. Такой технологией изготовления оружия владел каждый детдомовец, кому было не лень заниматься этим делом. Самопалы с медным стволом, один конец которого просто сминался молотком, имели обычно деревенские, да и городские мальчишки, у детдомовцев они презирались. Их могли иметь лишь самые захудалые мальчишки младшего возраста, и то, не показывая старшим ребятам. Иначе владелец такого оружия будет подвергнут уничтожающей критике.