Валя моет с мылом пустые контейнеры и идет домой.
На улице весна. Скоро-скоро расцветут бумажные цветы и наступит Пасха. И Валя, смазав каждый сантиметр своего розового тела, пойдет и обмахнет ограду, где с памятника глядит из овала веселый малый с белокурым чубом, ее жених. Местный выпивоха и дурень, он, десять лет назад попав в афганский плен, взял да и отказался снять крест, к которому и не относился никогда серьезно, носил как погремушку, что мать в детстве на шею повесила. А тут взял, дурень, и принял за погремушку мученическую смерть.
И не знает Валя теперь, жив он в Царствии Небесном или мертв, кто его, дурня, разберет. Но несет сюда и куличи, и пестрые яйца, и себя, пахнущую яблоками. Стоит и смотрит на него, живая и влажная, как весенняя земля. И все из нее всходит, все воскресает. Все, кроме белокурого дурня, потому что нет его в земле. Была бы хоть частица, хоть семечка, влажная Валя посадила бы ее в себя и воскресила, вырастила бы новых белокурых дурней. Но нет, нет ничего, все осталось на чужой сухой земле.
И стоит влажная Валя, и не может заплакать.
Голуби
Не люблю голубей, синиц и, вообще, птиц. У них пустые глаза и холодные лапы. Что в них хорошего — даже в руках не подержишь.
А Валька птиц жалеет. Зимой сыплет, сыплет на балконе. «Холодно им», — говорит. Весной на балкон не выйти — всё засрано. «Охота тебе, — говорю, — в говне возиться? Думаешь, они понимают что-нибудь?» «Если им Бог крылья дал — значит, не такие они простые. Иисусу на плечо при крещении кто слетел?» «Кто?» «Святой Дух. Белым голубем». «Это другой голубь был. Еврейский. Он питается нектаром и амброзией. А московские по помойкам шарятся. Хуже крыс. Представляешь, прилетел бы такой голубь и всех…» «Коля, ну что ты такое говоришь?!»
У Вали нет детей. А когда нет детей, бабы совсем дуры к старости делаются. Мерцающее безумие в глазах. Это я у какого-то писателя читал.
Хотя так Валя хорошая. Гораздо спокойнее других баб. И заткнуться вовремя умеет. Это очень важное свойство для бабы — уметь вовремя заткнуться. Даже важнее, чем большая грудь. Но у Вали и с грудью все хорошо. И готовит вкусно. Вот только голуби эти. У нас последний этаж. Они весной птенцов выводят. Так ухают. Сроду не сказал бы, что это голуби. Динозавры какие-то.
Только один раз я им благодарен был. Когда Валька меня с соседкой застукала. Кто же знал, что у них свет на заводе вырубят, и она в три часа домой вернется. А там — мы. Тонька — баба наглая. После душа в Валин халат обрядилась. Мне это как-то неприятно было, но я постеснялся сказать. А тут Валя пришла. Ничего не сказала. Взяла хлеб из сумки и вышла. Тонька что-то ей вслед лепетала, мол, что просто в душе помыться зашла, а она молча к лифту — и всё. Я Тоньку по-быстрому выпроводил и побежал Валю искать. А чо ее искать — у дома стоит. Батон на землю крошит. А кругом голуби. Воркуют, кружатся. Весна была. Я к ней подошел, хлеба отщипнул и тоже голубям бросил. Она на меня посмотрела и улыбнулась. Вроде как простила. Чудная баба. У меня лучше и не было.
Погибла Валя. Весной. Идиотская история: грузовик сбил в переулке прямо рядом с нашим домом. Там машина раз в час проезжает. Водитель непьющий, стаж большой, трое детей. На суде плакал. Смотрю на него: хороший мужик, как так? Оправдали.
Я требовать пересмотра не стал. Что человеку жизнь портить.
Тонька через месяц ко мне перебралась. Перед соседями стыдно, но с ней легче как-то. Она баба энергичная.
Первым делом кормушки все птичьи поснимала и балкон вычистила. «Срань тут развели», — говорит. Понятно, на кого намекает.
А голуби все равно ухают и ухают, особенно ночью. И по алюминиевому козырьку с той стороны ходят, когтями цокают. Цок-цок. Тонька отраву им сыпала — не едят. Тогда она придумала вход законопатить. Балкон старый, между козырьком и крышей — зазор, они там и живут. «У них же птенцы там», — говорю. «Ну вот и отвадишь».
В общем, я входы им заколотил. Птенцы несколько ночей пищали, скреблись. И большой голубь снаружи бился. Крыльями хлопал. Я встать хотел, но Тонька за руку держала. Хватка у нее мертвая. Утром затихали, вроде и ничего. А потом и ночью стало тихо. Тихо-тихо. Никто не скребется, крыльями не хлопает. И так вдруг сделалось мне страшно. Не знаю, из-за чего. Не из-за голубей, конечно, а как будто Валя еще раз умерла. Тонька тоже тишины забоялась и сказала: «Убрать завтра надо.»