После просмотра посетителями «дома писателя», замера комнат и ощупа стен, наведения справок, что сколько стоило (утеплитель, фундамент, доставка), мама предложила гостям выпить кофе. Моего кофе, которого и так осталось только до завтра и который можно купить только в городе!
— Сейчас Лера сварит нам кофе! — сказала мама, улыбаясь как дрессировщик со стажем.
Я сказала, что пить кофе в тридцатиградусную жару не намерена, сделала гостям противную рожу и закрылась в доме. Так рождаются истории о писателях-мизантропах.
Перед сном — традиционное чаепитие.
— Дверь закрывайте! — покрикивает на входящих отчим, сидя нога на ногу на первом этаже своего дома, где по совместительству располагается общая кухня. Дверь новая и закрывается туго. Я шныряю с кружками и продуктами туда-сюда, и многократное закрывание двери меня злит. Тем более, что в комнате очень душно. Оставляю дверь приоткрытой.
— Я попросил закрывать дверь! — грозно говорит отчим.
— Да ладно вам, — говорю я.
— Что значит ладно? Я у себя дома! Вот идите на свой триста второй участок и там делайте, что хотите.
— А я и здесь у себя дома, — говорю я.
— Нет! Идите на свой триста второй. А здесь моя территория!
— Тогда вы тоже у нас не хозяйничайте, — говорю я. — А то ваша жена весь день сегодня у нас просидела.
Я разворачиваюсь и иду к двери.
— Мы им воду отрубим, — говорит отчим маме. — Посмотрим, сколько они без воды протянут.
— А мы вам в наш туалет ходить запретим, — говорю я. — Посмотрим, сколько вы протянете.
— А мы придем и насрём у вас на веранде, — говорит отчим и гогочет.
— А мы придем и насрём у вас на могиле, — говорю я.
Мама делает испуганное лицо. Отчим щурится и с удовлетворенным лицом отпивает чай. Дверь закрывается и открывается.
И вот, часов в шесть вечера, когда все обиды озвучены, когда все выговорено, выплеснуто, заедено колбасой и запито кофе, солнце перестает греть, и летний душ начинает остывать. Блестит вдалеке неласковая река Дон. И вдруг становится красиво и бессмысленно. И мама говорит:
— Варечка, сыграй на флейте.
Варька берет флейту и начинает играть. С ошибками и неправильными паузами. Мелодии, которые я слушала семь лет, но так и не удосужилась запомнить, кто автор. Солнце садится за яблони. И кажется, что мы все попали в борозду какой-то глупой и запиленной пластинки, которую крутят каждое утро снова и снова. Но все равно это — музыка, которая когда-нибудь оборвется. И ты ненавидишь её за то, что она повторяется, и любишь за то, что она кончится.
Пережив еще один жаркий день, ты выходишь в шестом часу и идешь к Дону. Впереди желтющее поле и тополя, и домики с красными крышами. Красота слишком приторная для фотографий, но веселая вживую. Спускаешься к воде и не узнаешь пляж — все заросло, и текут быстрые и непрозрачные воды. Мимо и зло текут. И плыть нельзя, потому что унесет и не выберешься. И дурная такса, которая здесь с толстой хозяйкой, все время подходит к тебе сзади, щерится и нюхает ноги. И ты заходишь по пояс, боясь, что если лечь на воду, уплывут тапки. Тут все купаются в резиновых тапках, потому что иначе порежешь ноги. Выходишь, и жирные оводы кружатся над верхней, потной частью твоего тела. И такса с противной мордой опять нюхает ноги и опять сзади. И какие-то мужички в пестрых плавках спрашивают, хороша ли водичка. И улыбаются, будто это место отдыха.
Идешь назад, в гору. Входишь в подсолнуховое поле, которое выше тебя. Из-за облака выкатывается солнце и начинает так жарить, будто ему неизвестно, сколько времени. И ты чувствуешь, как взмокли волосы под шляпой, и идешь по потрескавшейся от жары черной земле. Идешь мимо заграждений, где дачники с остановившимися от мучения лицами поливают пышные свои и жалкие овощи, высаженные рядами. И вот тут. Вдруг. Нападает на тебя такая незнакомая бабья злость, будто жить тебе тут вечно, ходить под этим злым солнцем на мутную реку, отвечать дуракам с пивом, что водичка хороша, и жить-жить-жить в этой земле, пока не умрешь. И чувствуешь ты, что вся земля тут пропитана этой бабьей яростью. Всходят на ней поля, краснеют помидоры, гнут ветки яблони и вишни. И подо всем этим проступает заскорузлость, изможденность и какая-то вековая спекшаяся мука человеков и растений. И тогда понимаешь, что все. Пора в Москву.