— Посмотрела прогноз погоды на следующую неделю, — сообщаю за обедом я. — Будет очень жарко. Мы уезжаем в Москву.
— Поступки нормального человека не могут зависеть от погоды, — говорит мама.
— Почему это?
— Потому что он не сраная птица.
— Если человек живет в поле, то могут.
— Этот прогноз сто раз в день переписывают. Ты будешь ездить туда-сюда за хорошей погодой?
— Человек должен стремиться находиться там, где ему хорошо. Плюс тридцать два — это не мой климат. У меня мозги отключаются.
— Они у тебя в любом климате отключаются. А дом когда будешь докрашивать?
— Не знаю. И так по вечерам ноги болят.
— Построили дом. Пусть его теперь плесень ест.
— Мама.
— Что?
— Я сраная птица.
Поехали с мамой и Варькой на пруд в Репное. Собирались долго, поэтому приехали к вечеру. И обалдели. Берег пруда, представляющий из себя вытоптанный чернозем с чахлой травой, а также прилегающая часть воды кишели бледными телами и являли собой центральный элемент триптиха «Сад земных наслаждений». Люди поглощали и были поглощаемы, ущемляли и были ущемляемы. В центре композиции девочка прорыла песок до перегноя, и в прибрежные воды, и без того мутные, вливался веселый черный ручей. Рядом ползал папа в семейных трусах и счастливо приговаривал: «Копай, Машенька, копай». Прямо как папа Паганини из советского фильма, который, умирая, кричал: «Играй, сынок!»
— Какое столпотворение! — воскликнула мама и прижала к себе добротную белую сумку.
Мы вышли из машины и разделись. Раздевшись, мама продолжала прижимать к себе сумку.
— Оставь ее в машине, и пойдем купаться, — сказала я.
— Нет. Она будет привлекать внимание.
— Положи ее в багажник.
Мама с сомнением посмотрела на багажник:
— А вдруг машину угонят? Вы швыряете ключи где попало.
— Тогда положи сумку под машину, — сказала я. — Машину угонят, а твоя сумка останется.
— Я пойду с сумкой, — сказала мама. — Будем купаться по очереди.
— Давай прикроем ее полотенцем, да и все.
— В этой сумке вся моя жизнь: кошелек, паспорт, кредитные карты.
— Зачем ты взяла её с собой?
— Машинально.
— Учти, мы будем долго плавать, — сказала я.
Мы с Варькой бросили вещи у куста крапивы и, пробившись сквозь лоснящиеся тела купающихся, поплыли к другому берегу. Мама стояла в лучах заката, величественно расставив ноги, и смотрела, как мы уплываем все дальше. У маминых ног белела добротная сумка, в которой была вся её жизнь…
С утра прижарило, и мы докатились до гнилых разборок из-за хлеба и воды. К диалогу подключилась Варя, мама этого не вынесла и кинула в нее стаканчиком с кофе. Кофе медленно растекался по веранде, а мама быстро удалялась в сторону своего дома. На доме сидели рабочие, которые меняют крышу, и с упоением наблюдали за нами. Их черные от загара лица были одухотворены происходящим. С них можно было писать картину «Киргизские рабочие в итальянской опере» или что-то типа того.
Несмотря на то, что отчим заплатил киргизам за работу, он принимает активное в ней участие. Худой, одетый в лохмотья, он выглядит как самый изможденный и оборванный рабочий. Распознать в нем заказчика невозможно. Любуюсь отчимом.
Вскоре обиженная мама возвращается, потому что сидеть в доме с разобранной крышей и киргизами над головой, которые хреначат молотками по железу — это еще хуже, чем с нами. Сажусь за компьютер.
— Уйми своего охамевшего ребенка! — спустя десять минут кричит с веранды мама.
— Бабушка первая начала хамить! — кричит Варя. — У меня уже голова на нервной почве чешется!
— Может, у тебя вши? — веселится бабушка и начинает копаться в Варькиных волосах.
Общение с родственниками — это как все время вкладывать друг другу перста в незакрывшиеся раны. И больно, и страшно. И жизнь бьется живым нервом. И любовь бьется. И человек весь бьется, как мелкая, глупая рыба в пальцах.
По утрам здешняя природа выкатывает в небо такую ядреную звезду по имени Солнце, что под ней все корчится и съеживается, быстрее живет и стареет. Едешь по полю в плюс сорок, пыль белая столбом, живое спекается с мертвым, люди бредут с остановившимися лицами, и только красиво очерченное облако висит вдалеке, будто и не бывает красоты без мучения. И кажется, что текст, живой и плотный, бьет из потрескавшейся земли всюду, куда ни ткни. Вот только сядь и пиши, сядь и пиши. И, пережив еще один невыносимый день, садишься перед белым листом. А он пуст и красиво очерчен, как то облако. И будто кто-то так тебя и задумал. Чтобы пыльный и измученный солнцем ты сидел перед пустым белым листом. И всё.