— Доброе утро, — прозвучал голос Агне, будто из-под земли выросшей. — Почему стоите посреди двора? Или вас из дому выгнали?
— Тетеревов слушаем Агне, — сказал он, чувствуя, как вдруг пересохло во рту, словно после глотка спирта.
— Тетеревов? — Глаза у Агне расширились.
— Тетеревов. Они теперь свадьбу справляют.
— Свадьбу? Вы смеетесь надо мной?
— Не смеюсь, Агне. Настоящую свадьбу. Эти птицы каждый год прилетают весной в те же места и справляют свадьбу.
— Так что они там делают?
— Дерутся между собой, словно парни из-за девок… Так лупят друг дружку, что перья летят. А тетерки сидят в сторонке и квохчут, подзадоривают женихов.
— А потом что?
— Ну, который оказывается сильнее, тот и завоевывает любовь, улетает с тетеркой — и был таков.
— Господи, как интересно! Вы сами видели?
— Видел. И не раз. Мария вот не даст соврать, скольких этих влюбленных уложил…
— Как уложил?
— Подстрелил, понимаешь? Во время свадьбы они просто шалеют. Так распаляются, что слепыми и глухими становятся, никакой осторожности, никакой осмотрительности. Зато и лисе в лапы попадаются, и охотник этим пользуется.
— Господи, как интересно! Хотелось бы посмотреть такую свадьбу. Ведь это как сказка.
— Терпение нужно, — говорит он, словно отговаривая, а у самого сердце колотится.
— Терпения у меня хватит.
— Вставать надо ночью, еще задолго до зари.
— Встать — проще простого.
— И сидеть в шалаше не шелохнувшись. Словно и нет тебя. А поутру холодно…
— Шубу надену, — говорит она, словно залезая в капкан.
— Разве что… — как бы нехотя соглашается он.
Они молчат, каждый думает о своем, а тетерева, как нарочно, словно подзадоренные, токуют еще яростней, с еще большей страстью шипят, дерут глотку, даже человека охватывает волнение, обуревает непонятная тревога.
И тогда вмешивается Мария:
— Агне-то даже на охоту берешь, а мне по-человечески рассказать не хочешь…
— Тебе — не в новость.
— Все пойдем, — снова загорается Агне, но он тут же гасит:
— Разведешь базар — только их и увидишь.
— Ясно, — смеется Мария. — Где двое — третий лишний, — говорит она и снова смеется, словно от щекотки.
Ему не нравится этот смех, прежде она никогда так не смеялась, вообще улыбалась и то редко, а теперь аж дрожит вся, будто стоит в грохочущей повозке. И Агне смотрит на нее своими расширенными косулиными глазами, не понимая происходящего. А он понимает. Ему совершенно ясно, что Мария прозрела наконец. Пусть и не знает ничего определенного, пусть никогда ничего не видела и не слышала, но женское чутье безошибочно подсказало ей… Даже странно, что ни страха, ни стыда или неловкости он не чувствует. Наоборот, ему как-то по-своему приятно, словно наступила минута передышки после подъема на крутую и высокую гору. Словно свалилась невидимая ноша, которая столько дней давила, гнула к земле, не позволяя ни вздохнуть, ни выпрямить плечи. Сам не раз думал откровенно исповедаться во всем, не раз собирался начать разговор, но страх сковывал язык. Возможно, и не страх, а скорее осторожность и жалость; может быть, и здравый рассудок подсказывал, что не следует раскрывать душу, потому что ничего хорошего из этого не получится — только мучительная боль на всю жизнь, а сам он окажется в положении мужика, голым выскочившего из конопли всем на посмешище. Теперь же, если она и впрямь поняла его состояние, не понадобится самому объяснять, подыскивать тяжелые, словно булыжники, слова, потому что и без них все уже ясно.
Все эти мысли пронеслись за мгновение, но тут раздался душераздирающий женский крик, забивая все звуки весеннего утра, даже токование тетеревов.
— Господи, что же это? — встревожилась Мария и бегом пустилась туда, в деревню, так как крик не затихал.
Агне, стараясь не встретиться с ним взглядом, набрала два ведра воды из колодца, постояла, вслушиваясь в неумолкающий крик, пошла было, но он спросил: