Задыхаясь, хватая ртом воздух, они остановились перед дверью хлева Пятрониса. Ни сторожа, ни замка — ничего. Ни живой души, словно вымерли все. Даже дряхлый старик носа не высунет, хотя хутор Жаренаса пылает, огонь с шумом взбирается до самого неба, жутким светом озаряя стену леса, единственную лесную дорогу, дворы, поленницы дров… Скоро и здесь заполыхает. Крот уже исчез в распахнутой двери хлева, провалился в черную дыру, все они бросились следом, словно желая убедиться, на самом ли деле они нашли то, что искали. В темноте ничего не было видно, только повеяло теплом и уютом от сена, пота животных, запахов навоза, от этого спокойного дыханья лошадей, от шороха выбираемого сена; он будто возвратился в безмятежное детство, когда верил, что в ночь на рождество животные заговаривают человеческим голосом, и тайком подстерегал этот час, потому что было любопытно узнать, о чем они разговаривают между собой… Огонек спички выхватил сморщенный лоб Крота, перекошенное лицо, широкие ладони с толстыми пальцами; кони застучали копытами по деревянному настилу, захрапели, и спичка погасла, словно потушенная тревогой животных. Снова забренчал коробок, снова вспыхнул огонек, как далекая молния в черной ночи. Он увидел стоящего рядом Шиповника, наблюдал, как тот роется в карманах, потом грубо ругается, отвратительно ругается, кричит, долго ли они еще будут копаться, может, задницы отяжелели, приказывает немедленно поджигать со всех сторон и сует спички Стасису в ладонь, толкает вслед за Кротом. Коробок спичек маленький, тонкие палочки выскальзывают из пальцев, ломаются, он чиркает не тем концом, копается в кромешной темноте, пока у другой стены хлева в руках Крота вспыхивает пучок сена. Сено скручено жгутом, и кажется, что Крот собирается опаливать свинью, но там не свинья, там копна сдвинутого к стене сена вперемешку с этой проклятой соломой; пламя от факела Крота лижет копну, и в хлеву светает, словно взошло солнце… Лошади прядают ушами, бьют копытами, храпят, поворачивают головы в сторону огня, и в больших, наполненных испугом их глазах отражаются отблески пламени. Ближайший к двери саврасый пытается встать на дыбы в своем тесном стойле, но голова не поднимается выше яслей, крепкая цепь, словно укрощающая рука, осаживает лошадь назад к земле, он перебирает задними ногами, трясет головой и вдруг ржет, широко раскрывая пасть, даже белеют крупные зубы. А пламя уже потрескивает в нескольких местах, вползает в наполненные ясли, пожирает сено, лезет еще выше, к потолку, и Стасис задыхается, ему не хватает воздуха, и он, давясь кашлем, выбегает на двор, вытирает слезы, а в глазах все еще стоит охваченный ужасом конь и перекошенное лицо Крота… Кошмар! Бесконечный кошмар! Крестьянин собственными руками сжигает живыми лошадей! Даже в самой страшной сказке ничего подобного не услышишь, да и услышав, не поверишь в такое святотатство… А лицо, какое лицо! — словно в миг сладчайшей мести, словно эти лошади виноваты во всех его несчастьях и муках. И теперь, выскочив на двор, Крот поспешно закрыл дверь, оглядевшись, схватил кусок доски и подпер им это жуткое ржание, этот безысходный храп и стук копыт. Стасис и не глядя видел, как пламя заполняет все нутро хлева, хватает за ноги, за гривы лошадей, переливается через мечущиеся, прикованные цепями живые тела, и уже не соображал, на самом ли деле так было или померещилось, что чувствует запах горелого мяса… Этот запах заслонил все, что до сих пор острым осколком стекла буравило уголок мозга: и упреки Агне, и Жаренаса, и Жильвинаса, лежащего навзничь в луже крови с открытыми глазами…