Он постоял, укрывшись за сосной, стараясь понять, кто спугнул зверей, но, никого не увидев, поплелся дальше, к белеющей среди зеленого царства раскидистой березе. Издали казалось, что на березу забрался человек. Но это была старая прогнившая колода. Когда-то давным-давно отец поднял туда сосновое дупло, просверлил дырочки, но меда так и не попробовал. Дед-то умел с пчелами обходиться, говорят, лучшим бортником был, набирал полные бочки меда диких пчел. А поднятая отцом колода сгнила, превратилась в труху… «Всему приходит пора», — вздохнул он, отгоняя память об отце, вызывающую грустные мысли.
Это был миг, в который все должно было решиться: или — или. Автомат лежал под рукой, он касался его локтем и мог мгновенно схватить, но даже не шелохнулся, даже пальцем не шевельнул, а только смотрел на Шиповника, словно не расслышав или не поняв, о чем тот говорит. Недоброе предчувствие не позволяло сосредоточиться и трезво взвесить слова Шиповника. А если это западня, ловушка, в которую уже угодил Клен?
— Без оружия? — спросил, глядя прямо в глаза, сдерживая внутреннюю дрожь, которую, казалось, можно было даже издали заметить. — А вдруг засада? Неужели мне голыми руками или палкой от них отбиваться?
Теперь Шиповник, прикусив губу, смотрел на него, неизвестно о чем думая, — глаза скользнули по лежащему на мху автомату, потом снова пронзили его насквозь, но Стасис выдержал этот взгляд и твердо решил: если скажет «нет» — игра закончена. И никаких иллюзий, никаких надежд! Останется сделать то, что неизбежно, принимая на себя всю ответственность, какой бы она ни была… Но Шиповник сказал:
— Может, и твоя правда… — почесал обросший подбородок и добавил: — Иди с оружием, если тебе так надежнее.
Казалось, лопнула до предела натянутая струна, и последний аккорд задрожал над болотом вздохом облегчения. Он даже пение жаворонка услышал, далекий крик сойки, игру ветра в кронах сосен.
— Так я пошел.
— Счастливо. До зари успеешь?
— Обязательно.
— Да поможет тебе бог.
Он встал, кивнул всем и, повернувшись, пошел ровным, спокойным шагом, сдерживая себя, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения у оставшихся. Всем своим существом чувствовал вонзенные в спину взгляды, опасался — уже в который раз за последние дни! — что настигнет пущенная вдогонку пуля. Шел по кочкам, поросшим клюквой, мысленно считал шаги: пятьдесят… семьдесят… сто тридцать… двести… Облегченно вздохнул, но все еще сдерживался — не обернулся, пока не поднялся на выступ леса, длинным языком входящий в болото. После качающегося болота было приятно очутиться на твердой земле, пусть и заросшей мхом, усыпанной сосновыми иголками, но все-таки на твердой земле. Прижался к стволу сосны и обернулся. Сосновый островок возвышался словно большая зеленая скирда. Он с облегчением вздохнул, будто скинул тяжелый груз, поправил автомат и зашагал прямо через лес в сторону Паверсме. Шел быстро, почти бежал, не выбирая дороги, пробирался через бурелом, сквозь заросли подлеска, а потом вдруг упал на землю, прижался ухом ко мху и прислушался: ни приближающегося отзвука шагов, ни другого какого подозрительного шороха, и, убедившись, что никто за ним не следит, он окончательно успокоился. Минуту раздумывал, куда свернуть: прямо домой или к мостику. Но вспомнил, что у него нет ни клочка бумаги. Можно было бы нацарапать записку на бересте, но и карандаша нет. Придется дома написать и на обратном пути положить под мостик, как и договаривались. Приняв решение, теперь шел неторопливо, как человек, управившийся со всеми делами. Видел цветущие сосны, окутанные желтой тучкой, мох, покрытый сосновыми иголками, местами изрытый кабанами, цветущую бруснику, слышал перестук пестрого дятла, трескотню сорок и соек. Знакомые с детства картины и звуки окончательно развеяли тревогу, он чувствовал себя так, словно шел на собственный большой праздник, отмечать который, разумеется, еще рано, но он обязательно наступит, этот праздник, и никто никогда не упрекнет его, что не исполнил свой священный долг. О, если бы каждый литовец набрался ума и взглянул на исторический опыт своих отцов и дедов, всего народа, они наверняка разобрались бы, где наши друзья и где враги. Почему так быстро забыли надписи «Только для немцев»? Сколько лет пели «Мы без Вильнюса не успокоимся», но успокоились, едва нам подсунули ультиматум. А когда Вильнюс вернулся к нам, опять нехорошо, опять кричим: Вильнюс наш, а мы — русских… Ну, а чего теперь американцы суют нос в наши дела? Шиповник проговорился о помощи из-за океана. Если правда, что оттуда ждут людей, то дела куда сложнее, чем кажется. Видно, так и есть. Ихнее радио без устали брешет и брешет: литовец, не сиди сложа руки, борись за независимость… недалек тот день… И борется наш мужичок, режет своих братьев.