Она ждала других слов, почти была уверена, что хлынут совсем другие слова — не нежные и утешающие, а грозные и осуждающие. Это было настолько неожиданно, что она не могла прийти в себя. Только горький комок поднимался к горлу. Его невозможно было проглотить, он душил, словно незаслуженная обида. Изо всех сил она сглатывала этот комок, но напрасны были все усилия, и она вдруг заплакала, закрывая лицо ладонями, чувствуя неискупимую вину и стыд. «Такую камнями закидать, как змею, которую согревали и лелеяли, а она отплатила, высунув ядовитое жало», — с горечью думала о себе, ощущая на голове гладящую руку Марии.
— Успокойся. Слезами, милая, тут уже не поможешь. Жить-то надо. Не ты первая, не ты последняя. Сколько теперь на земле вдов с сиротами на руках — одному господу богу известно. А жить все равно всем надо… Пойду возьму чистую рубашку и помоюсь, раз уж банька натоплена.
Не поднимая головы, она слышала, как закрылась дверь предбанника, а потом и наружная, как удалялись по тропинке шаги Марии и как она выгоняла из огорода кур, покрикивая на них, на своих злейших врагов. «А самый злейший враг сидит здесь», — вытирая слезы, подумала о себе и схватила мыло. Терлась мочалкой с таким ожесточением, будто стремилась содрать с себя всю кожу. Каждый раз так. Все казалось, что после бани станет легче, словно сбросит грязную одежду. Терла до боли и, может быть, в сотый раз за эти дни повторяла про себя когда-то запавшее в память четверостишие:
Ополоснувшись теплой водой, вышла в предбанник, где уже раздевалась Мария. Боясь встретиться с ней взглядом, натягивала на себя прилипающую одежду застегивалась, отвернувшись, будто очутилась в мужской бане.
— И в беде, милая, надо искать счастье. Разве было бы лучше, если б осталась одна как перст? Не приведи господи… А теперь будет ребеночек. И сердцу утешение, и есть ради кого жить. Не было бы у меня моего Винцукаса, то, кажется, и жить бы не стоило. Вы, горожанки, может, по-своему обо всем судите. Другие, слышала, и аборты, и чего только не делают, лишь бы избавиться от плода. А по-моему, чрево — святыня. Сколько бог дает, столько и рожай. Мне больше не дал… Спасибо и за этого одного. И ты, Агне, не изгоняй своего маленького, не соверши смертного греха. А насчет жизни — не пропадешь. Как люди говорят: дал бог рот, даст и хлебушко.
«Если бы ты знала всю правду, что бы тогда сказала мне», — думала она, сдерживая рвущееся рыдание и поспешно собирая вещи. Слезы туманили глаза, и она торопилась, боясь, что вот-вот не выдержит, разразится плачем и выплеснет всю свою боль, позабыв и о страхе, и о стыде.
Ты не только не сдерживался, но и распалял себя, придумывая оправдания своей страсти. Ведь постоянно вбивал себе в голову: если ты скрываешь свои истинные стремления, если подавляешь не дающую покоя страсть, если ничего не делаешь для удовлетворения своих желаний, ты не Винцас Шална, а какая-то двуличная тварь, проживающая жизнь другого человека. О тебе нельзя говорить как о Винцасе Шалне, потому что твои дела и поступки не имеют ничего общего с подлинным тобой… Выходит, что ты как бы и не родился, а проживаешь навязанную тебе жизнь. Ведь так было? Тогда почему теперь пятишься?
— Что сделано — сделано, — сказал он и сам испугался своего голоса, разорвавшего лесную тишину.
Не знал еще, куда пойдет, но внутренняя тревога подняла его на ноги. Чувствовал необходимость куда-то идти, сделать что-то важное, крайне необходимое. Неведомая ему сила гнала его из леса, ближе к живым людям, где он был обязан свершить что-то важное и неотложное, хотя точно не знал, ни куда торопиться, ни что предпринять. Встал и оглянулся. Один конец вожжей висел на верхушке березки, а второй лежал на мху, напоминая огромную свернувшуюся змею. Стыдливо, будто за ним следил посторонний глаз, он поднял конец вожжей, складывал их кругами, злясь на себя: и как могла прийти в голову такая глупость?! Сунул их под мышку и пошел спорым шагом, словно была дорога каждая минута. Но, еще не выбравшись из леса, за редкими деревьями увидел Агне и остановился. Длинные и мокрые ее волосы тяжелой волной падали на плечи, от прижатого к боку таза изредка отражались лучи солнца, а сама она шла, будто на похоронах: голова склонена, глаза опущены к земле, казалось, не видит и не слышит, как чудесен этот день. И, увидев ее такой печальной, бессильной и жалкой, вдруг почувствовал неудержимое желание подбежать, обнять ее, снова завладеть ею, как и тогда на заросшей вереском поляне. Страсть была так сильна, соблазн настолько велик, что он даже задыхался, но с места почему-то не стронулся. «Вот что не надо откладывать ни на день, ни на час, — лихорадочно думал он. — Немедленно, сейчас же надо пойти к ней и добиться своего, а потом все пойдет в лучшую сторону. После этого и впрямь все будет хорошо. Важно теперь сделать решающий шаг».