Стоял, спрятавшись за сосну, прижавшись щекой к ее шершавой коре, и следил глазами за Агне. Видел, как она подошла к избе, как скрылась за дверью, а через мгновение опять появилась, развесила принесенное с собой белье, потом снова исчезла за порогом, оставив дверь распахнутой. «Другой такой возможности у тебя не будет», — сказал он себе и шагнул вперед. Шел, все прячась за деревьями, а когда вышел из леса, почти бегом пустился, не отрывая глаз от распахнутой двери. Этот огород, эти грядки с луком, морковью, бурачками и огурцами всегда вызывали у него какой-то смех и грусть — такими жалкими казались, а теперь им нет ни конца ни края. И весь дворик Стасиса вырос, расширился, а он шагает, словно дряхлый старик, — сколько ни идет, все на месте… И вдруг увидел, как на пороге появилась Агне, точнее, не вся она, а лишь озаренное солнцем лицо и не по-человечески длинная рука, протянутая вперед, словно желающая схватить его за горло… И в тот же миг дверь захлопнулась с таким грохотом, что даже скворцы вспорхнули с крыши, будто сдутые порывом ветра.
Дрожащей рукой она нащупала выкованный Кунигенасом крепкий крюк и набросила на дверь. С той стороны скрипнул пол веранды, а через мгновение тихо взвизгнула нажатая дверная ручка. С минуту, а то и больше длилось это, а потом ручка медленно выпрямилась и раздался стук в дверь. Тихий, осторожный стук, будто там, за дверью, ждал заговорщик, боящийся огласки. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и слышала, как с той стороны он дышит, как переминается с ноги на ногу, как снова скрипит пол веранды. И снова костяшками пальцев — бар-бар-бар, будто они так условились. Даже нехорошо становится. «А может, виной тут та давняя причина?» — думает она.
— Агне… Агне! — раздается приглушенный голос.
Она не отвечает. Кажется, даже не дышит. А за дверью снова:
— Агне… Открой.
Молчит, словно мышь под метлой.
— Я же знаю, что ты дома… Видел, как пришла, как закрылась…
— Чего ты хочешь? — и самой непонятно, почему заговорила полушепотом, как и он.
— Почему ты со мной так?
Почему, почему, почему… Многое хотела бы сказать, но губы словно на запоре. И слава богу, что на запоре.
— Почему не открываешь?
— Ты здесь ничего не забыл, — говорит дрожащим, чужим голосом.
— Ты меня не бойся. Разве нам уже и поговорить не о чем? Зря ты так на меня… Не знаю, что отдал бы, лишь бы все вновь стало так, как когда-то…
В новогоднюю ночь они праздновали. Не хотели этого ни Мария, ни Винцас, ни Стасис, который с равнодушной усмешкой отнесся к ее затее. Но все подчинились воле Агне. Согласились даже развести костер под развесистой елью на берегу Версме. Мария побаивалась: долго ли лесным пронюхать, а такое веселье они никому не прощают… Нагрузили санки сухими дровами, забрались на них, он обнял ее, и с детским визгом пустились с крутого обрыва, пока не очутились в сугробе вместе с дровами… Винцас все еще держал ее в объятиях, громко хохотал, а потом поцеловал в заснеженную щеку и сказал: «Спасибо тебе, что так придумала… А то живем, словно кроты…» А потом, в полночь, обступив пылающий костер, они пили настоянную на каких-то травках самогонку, сопровождая свои пожелания традиционным поцелуем, и она почувствовала, что Винцас слишком крепко впился в ее губы и что это не возмущает ее, а скорее наоборот — радует…
— Агне, я на все готов, лишь бы ты поверила мне…
А потом все, взявшись за руки, поднимались на крутой обрыв, скользя и падая, с громкими криками, и Мария несколько раз сказала ей: «Ой, накличите из леса беду, ой, накличите на свою голову…» Громче всех смеялся Винцас. Уже у двери избы, метлой смахивая с валенок снег, он сказал: «Господи, если б хоть раз в неделю был Новый год!»
— Агне, слышишь меня?
«Может, тогда, в новогоднюю ночь, все и началось», — подумала она.
— Агне!
Она и теперь не откликнулась, хотя в его голосе почувствовала и обиду, и надежду, и искреннюю мольбу. Стояла, все так же прижавшись к косяку, слышала тяжелое дыхание, и казалось, что временами сквозь доски двери ей в лицо ударяет теплый запах его рта, как и тогда, на заросшей вереском лесной поляне.