— Мы должны знать.
— Не дома погиб, а когда ушел к вам. Вам лучше знать — что да как.
Шиповник снова зашагал по комнате: от двери — к окну, от окна — к двери, туда и обратно, туда и обратно. Что-то нехорошее, что-то угрожающее скрывалось в этом беспрестанном движении, в этом приближении и удалении, приближении и удалении. Каждый раз, когда он возвращался от окна, казалось, что вот остановится напротив, поднимет опущенную голову и произнесет какие-то роковые слова. И наконец он и правда остановился. Около Агне. И спросил:
— А ты что думаешь о смерти мужа?
— Вы погубили его, — спокойно, не поднимая головы, сказала она.
— Мы?
— Вы.
— Ничего себе! — развел руками Шиповник и снова, словно заводная игрушка, стал шагать по комнате. Но теперь он ходил и говорил: — Не понимаю, как вам даже в голову могла прийти такая мысль. Где вы слышали, чтобы свои убивали своего? Нам каждый человек настолько дорог, что вы даже и вообразить не можете. А на него, на Стасиса Шалну, мы возлагали очень большие надежды. Человек, нюхнувший пороху, грамотнее других, наконец, хорошо знающий порядки в большевистской армии — ведь это не человек, а клад, настоящая находка для нас. А вы говорите… Какая-то ерунда! Абсурд! Тут порядком поразмыслить надо. Наконец, я могу сообщить вам, что мы никогда даже своих врагов, как тут сказать… ну, не уничтожаем, не получив согласие и приговор у своего начальства. Разве что только в том случае, когда другого выхода нет. А обычно даже врага мы еще предупреждаем, пытаемся подействовать на него словом, а уж только потом, когда на наши предупреждения он не реагирует, только тогда… А это ведь наш человек, свой… Как такие глупости могут прийти в голову? И сегодня мы пришли не только выразить вам свое соболезнование, но и узнать правду, потому что мы обязаны отомстить кровью за пролитую кровь нашего боевого товарища. Кроме того, выдадим вам справку, что муж и брат погиб в священной борьбе за свободу и независимость Литвы. Не за горами тот день, когда Литва снова будет свободной, и эта справка вам очень пригодится. Сами в этом убедитесь.
Шиповник умолк. Посмотрел на одного, на другого, видимо, наблюдал, какое впечатление оставила его речь.
— Теперь верите? — спросил, словно потеряв терпение.
Агне все еще сидела, опустив голову, съежившись, дрожащими пальцами теребила бахрому шали. И если бы не едва заметное дрожание рук, можно было подумать, что ей ни жарко ни холодно от всего, что здесь происходит.
— Вижу, что и теперь сомневаетесь, — с горечью вздохнул Шиповник и с искренним сожалением покачал головой, а потом сказал: — Ну, что же. Если так, то вот вам честное слово литовского офицера!
Произнеся это торжественным голосом, Шиповник подтянулся, словно на параде, даже как-то неловко стало. Но и теперь Агне, слава богу, даже не подняла голову. Казалось, не поверила. А может, и не слышала этих торжественных слов, будто ушла куда-то, отгородилась от всего, даже от себя самой. И слава богу, что так. Слава богу.
— Почему я спрашиваю у вас о смерти Стасиса Шалны? А потому, что в наших руках есть конец ниточки… Если не хотите говорить сами — не говорите, но на мои вопросы придется ответить, и ничего тут не попишешь — порядок есть порядок, — сказал Шиповник таким тоном, словно откровенно сожалел, что приходится иметь дело с такими, простите, недоверчивыми тупицами, но такой уж у него долг, который он должен выполнить честно и до конца.
И это настойчивое стремление узнать правду, и намек о ниточке в их руках снова жаром отдались под ложечкой, словно после глотка спирта.
— Скажите, где нашли труп? — спросил Шиповник.
Агне впервые подняла глаза и посмотрела прямо в глаза, даже жар прошиб. И он смотрел ей в глаза, ожидая, чтобы она заговорила первой. Вообще следовало бы дать говорить ей одной. Лишь бы она говорила, лишь бы снова не провалилась куда-то, лишь бы…
— В лесу.
— Я знаю, что в лесу, но в каком месте?
Агне снова подняла глаза, словно взывая о помощи, но он молчал, крепко стиснув зубы.
— Кажется, у этой большой березы, — пожала она плечами и поправила спадающую шаль.
— Там, где борть поднята?
Агне кивнула, потом сказала:
— Так рассказывали.
— Кто рассказывал?
— Они здесь с людьми разговаривали… Когда Стасиса привезли. Я слышала, все эту березу упоминали.
— Этот чернорожий Чибирас?
— И он, и другие. Больше другие. Чибирас почти не говорил.
— Значит, у березы?
— Да.
— Интересно, — сказал Шиповник и, как застоявшаяся лошадь, стал переминаться с ноги на ногу, а потом снова пустился быстрым шагом к окну и назад, к окну и назад. — А когда его привезли?