Хлеб он возил в огромном фанерном ларе, установленном на телеге с широким и плоским дном. Когда бывал в духе, нам, детишкам, разрешал забраться на телегу. Усадит, бывало, нашу банду вокруг ларя, а мы помогаем ему выгружать еще теплые, вкусно пахнущие буханки хлеба.
А сколько бывало радости, когда он давал нам прокатиться на лошади до реки, где мы успевали и лошадь напоить, и сами ополоснуться. Особенно в жаркий день.
Но самым большим счастьем были для нас коржики, которыми угощал Островой. Выпекал он эти коржики из той же муки, что и хлеб, но вкуса они были необыкновенного. Крохотные, с кукиш величиной, они имели самый замысловатый вид: то тебе маленький щенок, то гусенок, мишка, белочка, а иногда просто что-то невразумительное налеплено. Коржики были темно-коричневые, с обеих сторон подрумяненные, их корочка вкусно хрустела на зубах. Лучшего лакомства мы не только отродясь не пробовали, но даже и вообразить себе не могли. Мы только мечтали, что настанет такой замечательный день, когда Островой напечет нам этих коржиков много-премного или по одному на брата, но зато это будет коржище размером с капустный кочан. Однако господь-боженька нашим мольбам не внимал, а судьба все не слала нам этого дара. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что баловал нас Островой потому, что своих детей у него не было… Этот человек подразделял все население земного шара на три нации: русских, немцев и евреев. В деревне кроме старых сибиряков-русских жили еще поволжские немцы, литовцы, латыши, эстонцы, но всех последних он именовал евреями. Детишек он сзывал так: эй, вы, жиденята, подите сюда, смотрите, что вам дядя Любомир приготовил. Он раздавал свои пахучие коржики и приговаривал, что Любомиром зовется не просто так, а потому, что любит он и весь мир, и всех людей в мире, даже жидов…
Не помню, откуда и как раздобыл Островой сибирскую лайку. Об этой собаке рассказывали чудеса: будто бы если учуяла она соболя, тому уже не сберечь своей драгоценной шубки; если натравишь ее на сохатого, непременно загонит, вцепится мертвой хваткой в бабку и будет висеть, пока тот не остановится, а потом будет держать день, и два, и три, не даст шевельнуться, сама станет звонко кликать хозяина; пустишь ее по косульему следу — можешь спокойно разводить огонь, ставить котел, потому что свеженина тебе будет; о белках и говорить нечего, с такой собачкой бей их хоть сотнями, были бы только ноги крепкие. Говорили, что собака эта и медведя берет. Мол, цены такой собаке нет. Во все времена в Сибири за добрую собаку коровы не жалели, ведь с приличной собакой за один сезон и на десять коров зашибешь. Говорили, будто старые охотники Островому сулили за эту лайку сказочные деньги, но тот ни за какие сокровища не соглашался расстаться с ней. И берег он собаку, и холил, как иной дитя родное не холит. Лайка эта никогда не носилась по всей деревне, как остальные собаки. Всегда сидела дома на длинной цепи. Конуры для нее Островой не заводил, но в двери сарая у самой земли выпилил лаз. В хорошую погоду лайка бегала на цепи по двору, а в ненастье, в дождь и ветер — забиралась в сарай через свой лаз. Чужих собак Островой безжалостно гонял от своих ворот, как злейших врагов. Он похвалялся, что его лайка ощенится такими же ценными собачками, как она сама. В отцы будущих щенков он прочил красивого, крупного кобелька, который тоже славился своими охотничьими талантами. Но, как говорится, человек карты мечет, да колоду черт тасует. Так и со свадьбой этой собачьей вышло. Ведь собака тебе не докладывает, когда у нее течка наступит. В один прекрасный день застал Островой свою любимицу в сарае с каким-то несуразным дворнягой-псом. Мы в это время с соседом Виталькой играли в нашем дворе. Островой подозвал вас к плетню, перенес обоих на свою половину и говорит: «Айда, цирк покажу. Только пособите мне. Договорились?» Как не договоришься, если тебе обещают чудо-юдо невиданное — цирк! А он увел нас за собой в сарай и дверь наглухо запер. Виталька увидал собак друг на дружке и говорит:
— Подумаешь! Такой цирк мы каждый день смотрим!
Что правда, то правда. Собачья свадьба нам была не в новость, в деревне собак множество, и мы ничего особенного в том не видели, когда они играли.
— Это еще не все, — сказал Островой.
Для начала он подобрал крепкую веревку и завязал петлю, накинул ее кобельку на шею, а потом принялся лупить его палкой. Собаки заметались, завизжали, заскулили, потом наконец с трудом освободились друг от друга. Лайка тут же шмыгнула в лаз и выскочила во двор, кобелек хотел увязаться за ней, но Островой держал его на веревке, не пускал. Пес уже просунул голову в лаз, задняя половина его тела еще не протиснулась, и Островой вогнал в лаз полено. Пес застрял — ни туда ни сюда. Потом сосед велел мне держать пса за одну лапу, а Витальке — за другую, вынул охотничий нож, наклонился, сунул обе руки кобельку под брюхо, а тот как завыл, как стал выдираться, дергаться, мы и удержать не могли. Но в нашей помощи уже не было никакой нужды. Островой, по-прежнему согнувшись, вытащил полено, а потом встал во весь рост — мы увидели его окровавленные руки, в которых болталось несчастное мужское хозяйство бедного кобеля.