- В этом нет необходимости, - твердо заявил граф Бодуэн. - Я не хочу, чтобы меня беспокоили, Ренье. Монахи прекрасно заботятся обо мне, а большего не нужно. Я не ребенок, чтобы тратили свое время понапрасну.
Генрих фыркнул, хотел что-то сказать, но передумал и, смерив на прощание яростным взглядом Жана, вышел; его спутники-рыцари, гремя доспехами, последовали за ним.
- Быстро же они нашли меня, - устало вздохнул граф. - Анри тревожится обо мне, да и остальные тоже... Напрасно, мой час еще не настал.
Жан уселся на табурет возле стола и вытер пот со лба.
- Ваш брат... Я думал, он убьет меня. Видимо, он и вправду очень обеспокоен.
- Я говорил ему, когда придет мой срок. - Синие глаза графа устремились в пустоту перед собой. - Тот день еще далек, и я встречу его не дрогнув.
- Как вы можете это знать, ваша светлость? - робко спросил Жан.
- Почти два года назад, в тот день, когда я выезжал из родного замка в поход, у городских ворот нам повстречалась нищая старуха... Она просила подать ей монетку, и Конон де Бетюн, ехавший слева от меня, бросил ей золотой. Я придержал коня, когда она согнулась, чтобы подобрать упавшие в грязь деньги. Потом, подняв голову, она пристально посмотрела на меня. Я наклонился и вложил в ее руку пару серебряных монет. "Я вижу твое сердце, - проскрипела она и улыбнулась, показав три оставшихся в проваленном рту зуба. - В нем тьма, она не уйдет, и тебе не сбежать от нее. Ты знаешь, о чем я говорю. Ты будешь богат, и будешь обманут. Я вижу корону на твоем челе, но тебе недолго носить ее." Мой конь шарахнулся от нее, но я удержал его и спросил: "Что ты хочешь сказать?" Старуха засмеялась, потом покачала седой патлатой головой и проговорила: "Запомни этот день, ибо ровно через два года в этот самый день ты обретешь великую славу, а через три года в этот самый день тебя настигнет рок, и корона падет с твоей головы.." - Изумленный больше, чем встревоженный, я попытался было расспросить ее подробнее, но она не стала меня слушать. Проковыляв вперед, она остановилась перед Кононом, воздела руку с золотой монетой и широко улыбнулась. "Тебя тоже ждет корона, но твоя власть будет дольше. Ты щедр на золото и на песни, и люди будут любить тебя." Мои рыцари, пересмеиваясь, принялись швырять старой ведьме монеты, уговаривая ее предсказать что-нибудь и им, но она уперла руки в бока и, не обращая внимания на деньги, падающие к ее ногам, выкрикнула: "Мои слова не для всех! Они как любовь, которую дарят лишь избранным. Я выбрала тебя, - она ткнула грязным пальцем в Конона, - ибо ты был добр к бедной женщине, и тебя, - она указала на меня, - ибо ты несчастен и мне жаль тебя." Рыцари стали шумно требовать, чтобы я разрешил им схватить ведьму и сжечь во славу Господа, но я запретил, потому что дело было на Пасху, и недостойно было запятнать себя убийством в святой день. Мы уехали, не оборачиваясь, и я вместе с Кононом посмеялся над "пророчествами", но слова старухи мне запомнились.
Жан понял, что все это время сидел с открытым ртом, и поерзал на стуле.
- Значит, ты... вы поверили ей, ваша светлость?
Граф слегка улыбнулся ему.
- Когда мы наедине, можешь не называть меня светлостью, я уже просил тебя. Да, я отчего-то поверил. Я прошел много испытаний, переплыл море, штурмовал города, бился с изменниками и терял друзей... и все же до сих пор жив. Ведь последнее мое приключение и впрямь могло стоить мне жизни, как и еще несколько до того. К тому же, особенно великой славы я еще не обрел. Анри считает, что все это вздор, но он вообще не склонен к размышлениям, а ведьмы и прочая чертовщина - задача для его меча, а не для веры.
- Он совсем не такой, как вы.
- У него было меньше хлопот в жизни. Он несдержан и отважен до безрассудства, но чересчур жесток. Если бы я не вмешался, он мог прикончить тебя или приказать своим рыцарям выволочь тебя вон.
- Он не испугал меня. Посмей он сделать то, что вы сказали, братья выпотрошили бы и его, и его рыцарей, а их головы воткнули на пиках над воротами.
Бодуэн тихо засмеялся.
- А ты храбрец. Но подумай вот о чем: в нескольких лье отсюда стоит лагерем войско из десяти тысяч рыцарей. Много ли вас здесь? Сотня, не больше. Интересно, долго ли вы продержитесь, если разнесется весть о том, что голова графа Анри Фландрского вздернута над воротами вашей крепости? Они вышлют сюда тысячу воинов, которые без труда разделаются с твоими братьями и снесут Маргат до основания.
Жан невольно признал его правоту. Он был раздосадован, сам не зная толком, почему. Анри Фландрский показался ему грубым солдатом, совершенно не достойным такого брата, как Бодуэн. Если бы этот мужлан был на месте графа Бодуэна, пожалуй, Жан не стал бы так возиться с ним.
Он угрюмо поднялся и пошел в угол, куда запихнул таз с грязной водой и тряпьем.
- Я должен унести это вниз, - сказал он графу, не оборачиваясь. - Вы можете отдохнуть, а я пока распоряжусь, чтобы кто-нибудь из братьев принес вам поесть. Надеюсь, вам понравится куриный бульон и печеные бобы со свининой? Мы живем просто, пиров не устраиваем, так что какое-то время вам придется довольствоваться непривычной вам едой.
Граф улыбнулся, молча посмотрел на него, и Жан смутился от его взгляда. Этот человек повидал всякого, ему без сомнения приходилось и поголодать, так что вряд ли монастырская еда способна привести его в уныние. Сказанная Жаном грубость была не только не обидной, но и попросту нелепой.
Он буркнул себе под нос торопливое извинение, впрочем, так, что граф все равно не мог бы его расслышать, и поспешно покинул комнату, толкнув ногой дверь и неловко таща перед собой тяжелый таз.
Кормить графа отправился брат Клеос в сопровождении мастера Франсуа. Сидя у окна своей кельи у западной стены крепостного форта, Жан видел, как вскоре на второй этаж госпиталя поднялись трое рыцарей, одним из которых был граф Генрих, успевший сменить доспехи на легкую холщовую рубашку, щегольской колет и штаны из тонкой черной замши. Рыцари пробыли у раненого до самого вечера. Жан рассеянно листал пергаментные листочки псалтири, не в силах сосредоточиться на чтении. Ему казалось, что визит рыцарей потревожит графа Бодуэна и не пойдет ему на пользу. Пару раз он задремывал, просыпаясь, когда псалтирь падал из его рук.
Солнце уже клонилось к западу, тени удлинились, и широкий двор крепости наполнился мягким золотым светом. В тихом воздухе пахло жасмином; неумолчно журчал ручей, струящийся из трубы в широкую каменную чашу. Жан увидел, как звонарь Готье вразвалку вышел из кухни, дожевывая краюшку свежевыпеченного хлеба, и неторопливо направился к колокольне. Вскоре медленные гулкие удары колокола поплыли над крепостью, созывая госпитальеров к вечерне.
Жан молился без обыкновенного усердия, знакомые слова библейского текста казались ему бессмысленными. Мысли его были далеко. Он думал о странном синеглазом человеке, верящем в смерть по предсказанию выжившей из ума старой карги, о предопределении и судьбе. Никогда прежде он не представлял себе, каково это - знать наверняка день собственной смерти. Возможно, это знают осужденные преступники, но здесь совсем не то. В глазах графа была обреченность и твердость, странное сочетание, делающее его почти неземным существом, пугавшее Жана и одновременно приводящее его в восторженный трепет. Ему нестерпимо хотелось еще поговорить с раненым рыцарем, даже просто увидеться с ним...
Хор запел "Benedictus", и Жан почувствовал, как к глазам подступают благоговейные слезы. Ему нравилось слушать переплетающиеся мужские голоса, эхом отражающиеся под высокими сводами собора. Он сам неплохо пел в детстве, но затем голос его огрубел, и даже приходский кантор отказался допустить его петь в церковном хоре. Музыка заставляла его сердце сладко сжиматься; он немного завидовал Бенедикту, который, при всей своей тупости и лени, обладал сильным басом и сейчас старательно выводил, подняв к небу глаза, "voca me cum benedictis", мощно выделяясь в общем хоре.
После вечерни Жан быстро проглотил ужин, состоявший из тушеных овощей с жесткой бараниной, пирога с черешней и слабого эля, в малой трапезной с низким потолком, освещенной масляными лампами, затем поднялся в свою келью. Вечер быстро сменялся ночью - стемнело, в небе высыпали звезды, камни двора, прогретые за день весенним солнцем, теперь остывали. Жан надел чистую холщовую рубашку, шерстяное сюрко и штаны.