Иногда болят пальцы рук и ног, о которых я уже и не знаю наверняка, есть они у меня или их давно ампутировали. Тогда я крепко закрываю глаза, вплоть до красных кругов, и уплываю. Почему-то сильная боль всегда вызывает в воображении море. Мягкие теплые волны качают меня. Приятная усталость охватывает все тело, я даже ощущаю его соленый привкус и едва-едва острый запах йода от гниющих водорослей. Тогда боль отступает… А вот зуд. За то, чтобы иметь возможность вовремя почесаться, я отдал бы даже своего солнечного зайчишку…
Почему мозг не отмирает вместе с остальным телом? Разве он еще на что-то годен? Да, я стал умнее, я много думаю… Но никто об этом не узнает. Вот взять хотя бы из последних мыслей…
Сущность всего в том, что оно оставит после себя. Крепкое молодое дерево растет, цветет и вынашивает сочные плоды. И все это благодаря корню, что питает его. Но приходит беда… Гроза, неожиданный сильный мороз, засуха, болезнь. И остается лишь мертвый, голый ствол: никому не нужный и страшный в своей немоте. Никогда на нем уже не будет ни цветка, ни приплода. Птица не защебечет в чаще зеленых листков. Но мощный цепкий корень еще не ведает об этом и продолжает поить разлагающийся труп соками, не давая ему окончательно упасть, слиться с землей. И мертвое дерево тянет к небесам в немой молитве обломки веток, умоляя об окончательной смерти. Но глупому и заботливому корню безразличны мучения ствола, он делает, что должен. И будет делать, пока не засохнет сам.
Глухой сердится на музыку, не имея возможности насладиться ею. Слепец проклинает солнце и звезды… Импотент ненавидит женщин… А что же должен чувствовать человек, лишенный всего?! Кого ему ненавидеть? Весь мир? Но за что? Человек сам выбирает свой путь. Неважно, героический или подлый. Расплата за право выбора неминуема.
А еще больше мне страшен перечень тех, кто, возможно, ненавидит меня. Я вижу родных, день и ночь суетящихся у моего ложа. Я вижу их грустные, усталые лица. Я вижу мучения, которые они испытывают из-за меня и вместе со мной. И молю Бога, не того единственного и официально признанного, а всех, которые только есть, чтобы они лишь на миг, на одно мгновение вернули мне голос. Тогда я заорал бы всей болью тела, души и ума: «Умоляю, отпустите!» Но небеса пусты, глухи и безучастны…»
Хоть я и притомился изрядно, но, согласитесь, с такими снами долго не поспишь. Солнце еще и над крышей не показалось, а я уже был на ногах. Что-то эдакое, наверно, снилось и остальным, потому что, когда я умылся в ручье и вернулся, все уже были на ногах. Даже баронета. Но после короткого разговора со старым мельником с нами больше не просилась. Видно, нашел Мышата и для нее заветные слова.
Потом сунул мне в руки какой-то сверток и, вздыхая так горестно, словно отдавал часть собственного тела, пробормотал:
– Надень. Нынче времена такие, что кольчужка не помешает. На черный день берег. Думал продать, когда прижмет, да ладно уж… И не смотри, что тонкая. Ее никакая стрела не возьмет. Потом, когда поумнеешь, я научу, как ее от огня защитить. Сейчас и говорить без толку. Ни ты не поймешь, ни у меня нужных зелий нет… В общем, бери, пока не передумал.
Я и не собирался отказываться. Жупан атамана тоже имел внутри тонкую стальную пелеринку, дополнительно защищающую спину, но эта кольчуга всем своим видом внушала доверие. Сложность двойного плетения понятна была даже мне.
– Спасибо.
– Со спасибо щей не сваришь, – проворчал Мышата. – Мерку желчи Змия привезешь взамен.
– Чего? – опешил я.
– Желчи, – повторил Мышата. – Ну, все, будет болтать. Время уходит. А вам еще скакать и скакать.
Когда мы с Лукашем вскочили в седла, дед пошептал что-то лошадям на ухо, и те с места в карьер рванули сразу в дебри и понеслись сквозь лесные болота и чащи, совершенно не слушаясь ни узды, ни стремян. Зато безошибочно выбирая в этих гиблых местах единственно верную и безопасную дорогу. Бешеная скачка продолжалась почти до полудня. Мне было совершенно не до разговоров на какие-либо исторические, философские, религиозные или другие отвлеченные темы. Все силы и старания уходили на то, чтоб удержаться в седле. Потому что без заколдованных лошадей, заплутав во всех этих буреломах и непроходимой трясине, самостоятельно я б не смог ни вернуться на мельницу, ни найти дороги к иным людским селениям. А в минуты продыху, когда кони брели по холку в болотной жиже, мы оба в полный голос костерили старого шутника на чем свет стоит. Должно быть, Мышате икалось без удержу.