Он вспомнил утреннее пробуждение, ворох лиловых кружев, брошенных на стул, розовые рубцы от тесемок на ее плечах, просьбы застегнуть кнопки на спине.
«Вот Скотт, Нансен, Амундсен, – продолжал думать Турсуков, – они к полюсу шли от семьи, от женщины. Там женщин не встретишь, вот где высота духа. Ведь все около нее, проклятой, вертится. Эх, вдовец несчастный. Но зачем она вдруг сама постучалась? Черт их сам не разберет – капризы. Но нет, одного не позволю, любовь – любовью, бешенство – бешенством, но высокие вещи должны быть неприкосновенными. Вот я покажу Канишек!»
– Идите сюда, – позвал он Фаину и Домбо. Они вошли.
– Слушайте, – начал Турсуков и вдруг замолчал. Ему пришла новая мысль. И Нансен и Скотт уходили туда, на великие подвиги, для того, чтобы очистить жизнь. О, значит, стремление к подвигам – гордый побег, желание возвысить дух. Этим все объясняется… Великая тяга открывания, лихорадка героев. И я, слабый человек в очках, должен сделать то, что задумал давно. Я не должен быть слабее, я скажу все прямо, не боясь! – Что, русский отец? – взволнованно спросил Домбо, наклонив голову в ожидании ответа.
– Мальчик и… вы, Фаина, – Турсуков постеснялся сказать Фаине «ты» в присутствии Домбо. – Вы возьмете это письмо и уедете с ним сегодня же в Красный Дом… Домбо, погоди, погоди. Вы будете меня дожидаться там, я останусь здесь. Я не хочу вас подвергать опасности… Впрочем, что я говорю, мальчик? Не так… Я вернусь к вам обоим, я в этом уверен. Там вас приютят, сделают все, и тогда мы все вместе вернемся сюда, но все будет по-другому. Фаина, не нервничайте, не волнуйтесь зря….. Я уже просил знакомых колонистов-соседей хранить имущество. Домбо, ты возьмешь двух лошадей, одну, которую ты нашел, и вороную, смирную – для Фаины. Потом я отдам тебе карабин, ты его пока разбери, а потом составь, когда минуешь опасную полосу. А мне оружия не надо…
– Ах, я так и знала, – всплеснула руками Фаина, – ну, что он хочет делать, Домбо? Ну, скажи скорее, что он задумал? Тихон Николаевич; не делайте глупостей.
Она начала обнимать Турсукова, смутным инстинктом постигая, что он задумал сделать действительно что-то необыкновенное.
Турсуков оторвал от себя руки Фаины и ушел в угол комнаты.
– Сядем, посидим, – сказал он оттуда глухо. – Почему вы, Фаина, так волнуетесь?
– Так ведь это все через меня, – убежденно сказала Фаина. – Что я за женщина такая, что всякие несчастия на всех накликаю?! Вы смотрите не застрелитесь. Один из-за меня насквозь себя прострелил.
– Не беспокойтесь, я стреляться не собираюсь. Не хмурься, Домбо, ты мужчина. Вы – чудачка. Ну, зачем я буду стреляться?
– Все от меня полной страсти добиваются, – смущенно пробормотала женщина, взглянув на Домбо.
– Ну и что же? – даже с оттенком любопытства спросил философ.
Фаина сбивчиво объяснила, что люди, которые любили ее, всегда, ввиду ее загадочности, все время ждали от нее самого высшего проявления любви, на которое она способна. Причиной того была, главным образом, только одна фраза, которую часто употребляла Фаина в разговоре со своими любовниками:
– Я еще не так бы вас могла любить, но…
Дальше Фаина обыкновенно не договаривала, а заламывала руки и искоса поглядывала на своих собеседников. По ее уверениям, они после этого худели, теряли аппетит и вслед за этим старались найти в револьверном стволе средство избавления от страшной загадки.
– Торопись, Домбо, – твердо напомнил Турсуков.
– Я сейчас оседлаю коней, русский отец, – поспешно ответил юноша. – Но… я, кажется, понимаю кое-что… Раз, давно, когда мы ночью говорили долго с тобой обо всем, ты сказал, что не побоишься… ну ты сам знаешь чего… Мне даже страшно об этом сказать…
– Не волнуйся, Домбо. Милый мой, все будет хорошо, я даю тебе в этом слово.
– Ну, ладно, хорошо, я пойду, – Домбо, чуть не плача, повернулся и ушел в конюшню.
Турсуков прислушался к стуку копыт. Лошади били подковами в деревянный пол конюшни. Потом раздался широкий звук похлопыванья ладонью по конским бокам.
Турсуков предупредил Фаину о том, чтобы она следила за лошадью, у которой было засечено бедро.
– Не пускай в ход нагайки, гони каблуками! – деловито сказал он, совсем не замечая, что Фаина плачет.
– Ну, что это? – сурово спросил философ. – Ведь я не бегаю, как твой прапорщик Сиротинкин, от женщин, – но все-таки, не выдержав, погладил руку Фаины.
Тогда Фаина судорожно дернула цепочку на своей шее, и медальон выскочил из своего гнезда вверх. Она быстро сняла его и накинула цепочку на шею философа.
– Вот, носи! – выдохнула она и опять залилась слезами. Она оплакивала Турсукова, как очередную жертву загадки.
Философ растерянно погладил медальон и сунул его за пазуху, оставив цепочку выпущенной поверх рубахи.
– Глупости, в амулеты не верю, – пробурчал он, хотя добавил, что медальон он берет, если этого так хочет Фаина.
В последние минуты перед отъездом они говорили о малозначащих вещах. Домбо вывел лошадей во двор, женщина пошла собирать свои пожитки. При виде зеленого зонта она снова не могла удержаться от слез.
– Помнишь? – кивнула она Турсукову. – Когда мы встретились, ты, конечно, увидел зонт сначала, а меня под ним потом. Знаешь, эта вещь не простая, из Лодзи выписал Алешка, тот, который газеты после собирал… Он выцвел, а раньше еще лучше был.
– Извини, – перебил ее Турсуков, – я должен сказать несколько слов наедине с Домбр. А ты пока собирайся.
Отец и сын ушли.
Фаина вздрогнула, когда услышала шаги возвращавшихся мужчин. Домбо повеселел, он обошел вокруг оседланных лошадей и проверил подпруги.
– Ты сам, русский отец, приготовишь лошадь? – спросил Домбо, пряча в сумы свертки с бумагами.
– Да, да, я все сам сделаю – спешите, – заторопился Турсуков. – Что там Фаина?
А она между тем собирала и связывала в узел свои незатейливые вещи, сваливая в кучу и гребенки, сквозь которые проходит солнечный свет, и браслет дутого золота, как бы перекушенный в середине, кофту, льющуюся, как вода, и ворох тусклых фотографий. Фаина, конечно, была огорчена тем, что Тихон Николаевич молчит и тайна его ухода остается для нее неизвестной. Она сейчас соединила скорбь и гордыню вместе и, задумчиво щелкая попавшейся под руку пластинкой из китового уса, уселась на камне посредине двора, в той же самой позе, в какой она сидела на улице Кобло при встрече с Турсуковым.
Они попрощались просто, о чем позаботился Тихон Турсуков, сделавший вид, что он не заметил попытки Фаины поцеловать его. Философ проводил обоих всадников за ворота и махнул рукой.
Конь Домбо взял с места крупной рысью, а Фаина, поглядев в последний раз на Турсукова, через плечо, услышала догоняющий ее окрик:
– Молодец, Фаина. Только локти подбирай! Оставшись один, Турсуков пошел в амбар и выкопал там среди хлама большой, похожий на синюю гирю замок, захлопнул дверь дома и щелкнул ключом. Ключ после этого был положен в условное место, вместе с запиской к добрым соседям, обещавшим присмотреть за домом. Садясь в седло, Турсуков недовольно поправил выглядывавший из-за пазухи ремешок из красной кожи. Цепочка медальона резала ему шею, он морщился и все время подтягивал цепочку вверх, как поводья.
Скоро он пустил лошадь почти в карьер, совершенно не заботясь о поисках дороги. Он мог ехать прямо через степь, через шумные заросли травы, вдоль берегов пустынных озер.
Он хорошо знал эту светлую, пока еще полупесчаную пустыню, оправленную в розовый гранит, который местами выходил на поверхность крупными и пыльными зернами. Невысокие горные кряжи медленно ползли к югу, сухой саксаул долин трещал от жары, в его зарослях возились воробьи-саксаульники, и шум, производимый ими, был похож на шум костров. Далеко впереди на расстоянии двух выстрелов катилась лавина пыли. Она уносила на юг напуганное появлением нашего всадника стадо антилоп. Степные орлы нависали над землей; они были похожи на листья, оторванные ветром от огромного черного дерева.