– Понимаю! – закричал Юнг и, повернувшись ко мне, хлопнул себя по затылку, как делал уже не однажды.
Я кивнул ему головой.
… В Урге царит оживление. Вчера я присутствовал при отправке на север первых частей, которые должны ударить по красным.
Юнг отправил всю «тоскующую сволочь», как я называю людей, желающих умереть за династию Цин. Бандит Канака заполнил своими людьми первые ряды этого отряда. Перед отправкой барон сказал небольшое слово, и солдаты покрыли это слово криком «ура» на пяти языках. Китайцы, монголы, сербы, русские и даже два офицера-литовца, которых барон, изволя шутить, назвал одного Убегайтисом, а другого Догоняйтисом. Весь этот сброд шатался, как пьяный, и пел песни.
Тоскующая сволочь была довольна разрешением, данным ей Юнгом – брать и делить добычу. Они ушли, сдерживая коней. Полковник Шибайло снял фуражку и перекрестился, провожая взглядом уезжающих.
– Ты вовсе на Кутузова не похож! – резко сказал ему Юнг.
Полковник покорно надел фуражку.
Тоскующая по подвигам и наживе сволочь увезла впереди себя голубое знамя. Почему голубое – никто не знает, в том числе и я.
В этот день за ужином у нас произошел такой разговор:
– Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… а победитель торопливо после боя, у стены, позорно вывернув колени, стоит, отдавая должное природе, и мутный пивной поток шипит, мешаясь с чистой чужой кровью. Или так… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…
Барон не прерывает меня. Он смотрит в угол комнаты; его зрачки суживаются и делаются похожими на огонь тонкой свечи – каждый. – Война – святое дело, – бормочет он вдруг, как будто читая книгу.
– Ерунда, – возражаю я. – Вы бредите крестовым походом, но ведь и раньше война была грязной. Крестоносцы не были Роландами. Они болели кровавым поносом, барон; их косил тиф и лихорадки… Вонючие лагеря, червивая похлебка, тухлая вода. Они добивали пленных, перехватывая им клокочущее горло, рылись окровавленными пальцами в снятой одежде…
– Сейчас проще, – спокойно перебивает он. – Сейчас сами пленные снимают с себя одежду перед расстрелом. Их заставляют… Это делается везде… Война остается войной, Збук.
– Вас трудно переубедить…
– Очевидно, – деревянным голосом соглашается он и выдувает табак из папиросы.
Опять случай с «офицеришками».
Он ненавидит их.
Вчера я писал приказ, где были такие слова:
«Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, – нет. Приказываю никому, кроме посыльных, не выдавать три дня продуктов».
Меня этот приказ не касается.
А «офицеришки» виноваты в том, что они не одобрили отправку отряда с Канакой, Убегайтисом, Догоняйтисом и голубым знаменем. Штабные говорят, что барон сделал безумную вещь, отправив части, за спиной которых нет подкрепления. Их вдребезги раскрошит Щеткин (Щеткина, между прочим, барон уважает: «Храбрый, и прямой солдат» – такова оценка Щеткина бароном).
Один из его рассказов.
1916 год. Карпаты. Дикие Части. Ходят толки во всей армии, что барон возит с собой бурята – гадальщика по бараньей лопатке. Гадание перед каждым боем. Как-то раз бурят говорит, что бой будет неудачным. Барон вскакивает в страшном гневе, выхватывает лопатку из рук бурята и сам бросает ее в костер. Новые трещины сулят удачу. Юнг хохочет, как сумасшедший, и велит седлать коней. Через три часа германские синие уланы бегут и бросают оружие. Довольный Юнг избивает бурята и говорит ему: «А если бы я послушался тебя – этой победы бы не было!»
Не завидую этому гадальщику! Теперь барон, выведав у меня, что я знаю много народных примет, унаследованных во время моего золотого детства у няньки, все время пристает ко мне с просьбами об истолковании того или иного случая нашей совместной жизни в Урге.
Кажется, я начинаю соперничать с упомянутым выше гадальщиком по лопатке.
Я не такой дурак, чтобы показывать барону эти записки! То, что я пишу здесь, – известно одному мне. Зеленый горошек я получил, конечно, совершенно за другую работу, которую не интересно здесь публиковать. Она представляет собою нечто вроде баронского послужного списка, разбавленного романтикой и цинизмом.
Впрочем, я могу сказать, что в конце моей официальной работы приложено некое подобие анкеты, печатавшейся в свое время в «Задушевном слове» или «Роднике».
1. Мой любимый герой (герои):Тамерлан, Аттила.
2. Любимые занятия: Убийство отдельных лиц и целых групп людей, несогласных со мной.
3. Случаи, о которых я люблю чаще всего вспоминать: Избиение «офицеришек» и разгром синих улан в Галиции.
4. Твой любимый поэт: Герцог Колчак.
5. Твои друзья: Полковник Шибайло.
6. Любимые растения: И т. д., и т. д., и т. д. Бамбук.
Когда я показал барону эту анкету, он хрипло захохотал, поднял брови и, взяв из моих рук карандаш, вывел под ответами: «Пожалуй, верно все. Юнг фон Штерн…»
В ответ я привел Юнгу одно место из мемуаров Казановы, где он говорил о том, как иезуит Ориго наудил Казанову отомстить аббату Киори тем, чтобы Казанова говорил всюду об аббате только хорошее. Это подзадоривало шутников, издевавшихся над аббатом.
Юнг повел подбородком.
– Понимаю, Збук, это – притча. Но ведь вы в отношении меня, кажется, не пользуетесь рецептом Якова Казановы?
Его трудно взять!
Я прячу свой вариант «Некоторых сведений о бароне Юнге фон Штерне» в свою бутылку.
Рукопись умещается и даже не выглядывает из горлышка.
Это немного смешно и напоминает мне Жюль Верна с его бутылками, брошенными в море…
Как я счастлив от сознания, что я не знаю даже того, кем был мой дед, не говоря уже о более ранних предках. Наш родственник, генерал, галоши которого я так любил в детстве, в счет, конечно, не идет.
Мне противно, когда барон говорит часто:
– Наш род известен шесть веков…
– Карла Юнга убили сарацины… Он вытащил из своей груди чужой меч обеими руками, осмотрел его, убедился в том, что сталь действительно была чудесна, поцеловал ее и только после этого захлебнулся собственной кровью.
– Христиан Хромой принадлежал к нашему роду. Он сорвался вместе с лошадью с подъемного моста при штурме замка в Силезии… Из доспехов, когда его нашли, вынимали мясо кусками… Я тоже погибну…
Все эти разговоры происходят довольно часто. Мне хочется крикнуть:
– Довольно, барон, хватит атавистического хамства! Я, Антон Збук, сын воинского начальника из города Кологрива, счастлив тем, что я не знаю своих предков. Я свободен от грехов, ползущих ко мне из мрака столетий!
Но вместе с тем меня тревожит тот вопрос, что все-таки откуда у меня самого являются подлости?
Бандит Канака явился с севера с остатками своего отряда, но без голубого знамени, еще развевающегося где-то там под Маймаченом, у сволочи, не желающей сдаться Щеткину.
Это – бесстыдно и страшно в одно и то же время.
Канака пришел тайно, ночью, и его прятали штабные от барона, и довольно долго, не решаясь выдавать Канаку.
Барон только перед этим спрашивал меня: «Збук, что значит, если паук опустится над головой?» Он великолепно знал, что эта примета предвещает получение известия, но прикидывался незнающим для того, чтобы я сказал ему сам о том, что будут вести.
Наконец, на второй день Шибайло сам привел Канаку к нам.
У хунхуза было прострелено насквозь плечо, он держал руку впереди себя и еле стоял на ногах.
При виде Канаки барон выпучил глаза.
Не говоря ни слова, хунхуз лег на порог, и черные ремни зашевелились на его теле.
Барон пнул Канаку ногой, он задыхался от гнева.
– Как ты смел, собака?! – закричал Юнг и от волнения стал коверкать русские слова. Я в первый раз узнал, что он не забыл остзейского акцента.