Дарта об убытке забыть не могла. Гнев в ней так и кипел. Как-то, направляясь в огород за салатом, она встретила на тропинке Цыпу. Клуша и понятия не имела, какой из-за нее урон нанесен хозяйству. Дарта действовала молниеносно. Труп закопала за хлевом.
Амалия облазила все кусты, все заросли бурьяна.
— Цыпа! Цыпа! — неслись отовсюду ее неутомимые призывы.
Дарта бросилась в постель, обмотала голову мокрым полотенцем, сказалась больной, убирала, мол, на сквозняке сарай, вот и прихватило. Когда Амалия присела рядом, боль в висках сделалась нестерпимой.
— Напал бы ястреб, — размышляла бабка, — остались бы перья. Не мог же он унести такую дюжую курицу.
Дарта еле слышно выдохнула:
— Думаете, в лесу мало лисиц?
Пришлось Дарте смириться с тем, что сторож из Амалии так и не вышел. Бабка привыкла двигаться, а не сиднем сидеть на месте. Она без конца придумывала себе занятия, которые редко совпадали с желаниями хозяйки. Иногда Амалия как сквозь землю проваливалась. Чаще всего она уходила к старому дому. Ничего от него уже не осталось. Все сгнило, изведено на топливо. Сохранился только погреб, который оберегало покатое бетонное покрытие. И еще веранда: ее жестяная крыша, хоть и ржавая, по-прежнему отводила влагу к водосточным трубам. В оконном переплете все еще сидело стекло — мелкие разноцветные квадратики, ибо сюда не забредали те, кто справляет нужду под кровлей автобусных остановок. Постояв немного на веранде, бабка уходила в сад, где десяток выхоженных ею яблонь ежегодно приносили плоды. Собирала в передник падалицу и направлялась к погребу. Спускалась по ступенькам, вглядывалась в сырую темень. Наверно, в безмолвной глубине ей виделись бутылки, наполненные черникой, миска с творогом, бочки с квашеной капустой и огурцами, пивной бочонок, что ждал приглашенных на толоку гостей. Амалия обегала все заросшие тропинки. Если припекало солнце, она садилась под пышный дуб. Сколько ему лет, не помнил никто из старожилов. На суку, как прежде, висел обломок рельса — целую вечность никто не бил по нему обухом топора, созывая людей на трапезу.
Амалию не мучила тоска, комок не подступал к горлу. Все было пережито, все выплакано. Она лишь приходила посмотреть, не провалился ли погреб, держится ли еще веранда, висят ли еще на ветках яблоки.
Испугавшись, не хватилась ли ее Дарта, она, помахивая хворостиной, спешила обратно в «Приедес». Полный яблоками передник болтался и замедлял и без того мешкотный шаг. Но ей казалось, что она летит. Беспокойство гнало вперед, верилось, что, пока ее не было, нашлась курица.
Едва ступив на аллею, Амалия начинала кричать:
— Цыпа! Цыпа! Цыпочка!
Старые люди быстро все забывают, а пережитое месяц, а то и два назад воспринимают как случившееся вчера. Бабка Амалия искала Цыпу в крапиве, не спряталась ли там высиживать цыплят.
Настает миг умиротворения, когда больше не хочется ни есть, ни пить. Но до конца еще далеко. Надобно подождать, пока улягутся в животе яства, а потом можно снова наворачивать. Деревенские мужики привыкли сидеть долго, цедить не спеша, пока не придет не передаваемая словами приподнятость духа. Все видится в легком дурмане, но ум ясен. Хорошо подгулявший свадебный гость похож на шмеля — гудит себе и гудит. Захочет — прогудит трое суток. Что для него одна ночь — пустяк!
Деревенские бабы с таким вдохновением не гудят. Но по выносливости не уступают мужикам. Проторчат до утра, не допив и полрюмочки. Закалка! Не так ли приходится сидеть в хлеву, ожидая, когда опоросится свинья? Не окажешься рядом — задавит поросенка. Свинья разляжется себе на земле, чтобы поросята могли сосать, и ненароком кого-нибудь да придавит, пиши тогда пропало.
Порядком набравшийся мужик тоже опеки требует. Жены зарубили это себе на носу. Будут сидеть и ждать, даже если муж давно на том свете и ждать, собственно, некого.
В сарае вянут березки. В дверь заползают сумерки. В такие тихие часы слышно, как за тремя телефонными столбами вздохнет корова.
Бабка Амалия отсыпает на ноготь понюшку табака. Прицис прищуривается, не может взять в толк: перед ним на столе две бутылки или одна.
Вдруг Амалия подскакивает в испуге и локтем попадает Дарте в нос. Дзидра съеживается, Отшельник хватается за бороденку.
Грохот всех повергает в страх, тем более что разражается он среди ясного неба. На нем ни облачка. Гремит пронзительно и непривычно.
Придя в себя, все бегут во двор — что стряслось? Испуга как не бывало.
Отшельник запрокидывает голову: так и есть, громовержец сидит на крыше.