И в войне за червенские города також славен был кметь Гюрята Рогович, рубился в первых рядах пешего войска и повалил трёх ляшских кметей, за что и удостоился от Владимира-князя серебряной гривны на шею.
Лёгкий скрип двери сзади прервал раздумья Волчьего Хвоста. Чуть наклонив голову, высокий ростом Гюрята Рогович ступил через порог. Истый потомок варягов, и по стати, и по породе. Сосна кондовая, да и только. Русый чупрун красиво завернулся над бритым теменем, усы длинными прядями падают на подбородок. В тёмно-голубых глазах стынет осторожное раздумье и боевая готовность. Двигался Гюрята Рогович, ровно зверь дикий — осторожно и почти бесшумно. Рысь из дебрей полуночных.
— Гой еси, Военег Горияч.
— И тебе поздорову, Гюрята Рогович, — обронил Волчий Хвост. — Мыслю, знаешь уже всё?
Гюрята неопределённо повёл плечом, что могло значить всё, что угодно, от «может, да, а может, нет», до «твоё ли это дело».
— Вот и хорошо, — Волчий Хвост словно ничего не заметил. — Тогда слушай меня, поскольку главным буду я. Ты сей час неприметно с пира уйдёшь.
Он не спрашивал, сможет ли Гюрята с пира незаметно уйти. Должен смочь, коль в «Перуновой дружине».
— Подымешь своих воев, всю сотню, посадишь на вымолах на лодьи и пойдёшь вверх по реке. К вечеру тебе надо быть в Вышгороде. Там заночуешь…
— Можно и скорее, — обронил задумчиво «перунич».
— Кабы мне надо было скорее, я бы тебе так и сказал, — сказал Волчий Хвост, не повышая голоса, но так, что Рогович вмиг умолк. — Все должны видеть, что ты никуда не торопишься. Завтра выйдешь из Вышгорода на рассвете, а потом… потом тебя должны потерять.
Рогович молчал, только глядел вприщур, осмысливая услышанное.
— Лучше всего укройся на Турьем урочище, место вроде глухое. Коль там наскочишь на Свенельда, сразу шли вестонош, проси помощи хоть у кого, разрешаю. Тебе в одиночку его не осилить.
— Ну уж…
— Не ну уж! Ты ещё материну грудь сосал, когда Свенельд уже рати водил!
— А не окажется его там?
— А не окажется — станешь там станом и чтоб никто не знал, что ты там стоишь! Жди моего вестоношу. Куда он скажет, туда потом и иди. И помни главное: какие бы до тебя неподобные слухи про меня ни доходили — ничему не верь. Князь великий мне доверился, а тебе сам Перун велел. Внял?
— Внял.
— Исполняй.
В горнице вновь уже лились вина и мёды. Про Люта Ольстича уже было забыто.
Волчий Хвост с презрением усмехнулся, дождался того, чтобы его заметили все, чтобы это презрение увидели хотя бы те, кто сидел поблизости.
— Военег Горяич, скажи здравицу, — крикнул кто-то от столов. Над головами пирующих уже плыла к нему серебряная чаша с вином.
Этого Волчий Хвост и ждал. Подняв чашу, он хрипло возгласил:
— Я не буду сей час пить за великого князя Владимира Святославича — за это вы пили уже не раз, и выпьете не раз и без меня. Я не буду пить и за нашу Русь — за это мной пито тож уже не раз. Я хочу выпить ныне за того, кого нет сей час с нами, за великого князя Святослава Игорича Храброго, Князя-Барса. Пусть наши дети будут такими, как он.
Краем глаза воевода заметил, как скривился князь Владимир, как пала в палате тишина. Поднял чашу и выпил.
Вот и всё. К вечеру по Киеву поползут слухи, что Волчий Хвост наорал на пиру на князя, да и здравицу возгласил не за него, а за отца его. И Волчий Хвост будет не волчий, а собачий, коль слухи те не достигнут в скором времени Свенельда и Варяжко. Ибо если у них в Киеве нет своих людей, то он не воевода, а пастух, и не Волчий Хвост, а овечий.
Игра началась.
Глава вторая Кот в мешке
День начинался весело.
С утра мало не ссора с отцом. Ладно, хоть попрекнуть тот додумался службой, стало чем ему ответить. А в службе он, Некрас Волчар, и впрямь не из последних. Самим Добрыней отмечен за храбрость ратную. Гривну серебряную на шею пока что не заслужил, а вот золотой на шапку достался.
Некрас мягко поднялся, стойно своему прапредку-волку прошёлся по хорому бесшумно. Остоялся перед зерцалом на стене, несколько мгновений разглядывал сам себя, хоть и невместно, — не девка, в самом-то деле.
Хотя поглядеть есть на что. Пять с половиной пудов жилистого мяса на крепких костях — и ни капли жира, этой отрады евнухов. Холодный взгляд серых глаз из-под густых тёмно-русых бровей. Чупрун на бритой голове — смерть девкам! — на ухо намотать можно, и то мало до плеча не достанет. Усы хоть и не особо велики пока, а всё одно густы. А рот — жёсткая складка твёрдых губ.
Волчар вдруг воровато оглянулся — а не застал бы кто и впрямь за таким невместным для кметя занятием, как любование в зерцало. Мягко отпрыгнул в сторону, с разгону развернулся, ударил воздух ногой, рукой, снова ногой… разворот, удар, ещё прыжок, снова разворот… тут дверь распахнулась, и он едва успел задержать очередной удар ступнёй ноги.
В дверном проёме стояла Горлинка, сестра. Некрас сдержал удар, нога замерла всего в вершке от её лица, но девушка уже шарахнулась назад, споткнулась и села на пол.
— Ты чего? — со зримой обидой возмутилась она. — Размахался тут копытами, как лось.
— Я не лось, — гордо ответил Некрас. — Я Волчар.
— У волчар копыт не бывает, — мстительно отрезала Горлинка. — А ты ими машешь, значит — лось!
Кметь миролюбиво рассмеялся и помог встать сестре на ноги.
— Ладно, не сердись, сестрёнка. Ну не ударил ведь я тебя.
— Ещё бы он ударил! — вновь возмутилась Горлинка. — Да я б тебя тогда…
Она села на лавку, косо глянула на Волчара — всё ещё дулась.
— Отец где? Не здесь разве?
— Отца только что вызвали к великому князю, — значительно сказал Волчар, падая в отцовское кресло. — Мыслю, по какому-нито делу.
Горлинка сделала большие глаза, играя изумление, хотя она на самом деле была просто рада. Семья Волчьего Хвоста за минувшие двадцать лет слишком привыкла быть около государских дел, и без того ныне не мыслил себе существования своего господина даже самый последний холоп при дворе воеводы. Потому неявная опала Волчьего Хвоста ощущалась с болью всеми при дворе, даже ближними дворовыми девками матери. Хотя вот сына, Некраса Волчара эта неявная опала пока что никак не коснулась — и в службе его не обходили пока, и чести менее не оказывали. А вот сестра и мать, по их словам уже ощутили остуду со стороны дочерей и жён киевской господы, — женщины на такое всегда горазды. Волчар усмехнулся: мужик ещё ничего не решил, а баба, не приведи Перун, про что-то прознает, — уже как про сделанное трещит.
— Чего ухмыляешься? — вновь разозлилась Горлинка. — Что ещё за дело?
— Ну отколь же я-то знаю? — пожал Некрас плечами.
Упало недолгое, но тягостное молчание.
Кметь подумал пару мгновений, потом рывком выкинул себя из кресла.
— Куда это ты? — подозрительно спросила Горлинка.
— Вот сколько раз говорил, — не кудакай!
— Ну и?.. — девушка и ухом не повела.
— На Подол, — мимоходом, как о чём-то незначительном, обронил Волчар. — Дело у меня там есть…
— Знаю я эти твои дела, — сварливо сказала Горлинка. — Эти дела Зоряной зовут, верно? Чародеева дочка?
Некрас остоялся, замер от неожиданности.
— А ты отколь?.. — он не договорил.
— Оттоль, — насмешливо ответила сестра. — Не ты один на беседы ходишь. И не у тебя одного глаза есть.
Волчар не ответил больше ни слова, только улыбнулся и подмигнул сестре, обернувшись с порога.
Подол.
Торгово-ремесленное сердце Киева.
Здесь живут купцы, мелкие торговцы и офени, мастера, подмастерья и юноты. Здесь продают и покупают всё, что делают в пределах трёх тысяч вёрст опричь Киева и делают всё, что продают и покупают в пределах трёх тысяч вёрст опричь Киева.
Деревянные хоромы крупных купцов и дома ремесленных мастеров жались к Горе, вытянувшись вдоль Боричева взвоза. А чуть ниже, зажавшись между Почайной, Глубочицей и Днепром, сгрудился по речным берегам сам Подол — причудливое скопище разномастных домов. Лес в Поднепровье уже дороговат, не то, что сто — двести лет назад. Потому из дерева строятся только настоящие избы зажиточных хозяев, а сельский люд да городская беднота живут в глинобитных хатах да полуземлянках. Так проще и дешевле. Однако же, глинобитная хата — не значит, маленькая и нищая. Иная мазанка или землянка побольше рубленой избы будет. А только всё одно — чести меньше.