Впоследствии, когда горе потеряло первоначальную остроту, марки перестали занимать в моей жизни такое большое место. И все-таки я по-прежнему оставался любителем коллекционирования.
…Магазинчик оказался на своем старом месте, на узенькой улочке, в доме с облупившимися лепными змеями вдоль карниза, держащими в зубах щит родового герба. Та же вывеска «Почтовые марки» над входом. Та же скромная половина витрины с филателистическими новинками в целлофановых конвертах; вторая часть витрины, отделенная перегородкой, уставлена фарфоровыми статуэтками — рядом помещается такая же крохотная антикварная лавка. Та же узкая дверь с истертым каменным порогом.
А вот и новшество: за стеклом двери броская табличка с надписью: «Коллекционирование почтовых марок — лучший вид капиталовложения». И ниже таблица, показывающая, как подскочили цены на марки за последние несколько лет.
Я толкнул дверь. Негромко звякнул колокольчик, опять-таки как в то далекое время. И звук у него был тот же: тонюсенький, жалобный. У меня возникло фантастическое ощущение, что время повернуло вспять. Сейчас шевельнется легкая кисейная занавеска, отделяющая торговое помещение от служебного, и появится сам хозяин, сгорбленный, седоголовый, с постоянной доброй улыбкой.
И занавеска действительно шевельнулась. Но человек, который вышел из-за нее, очень мало походил на моего знакомого. Средних лет, крутой с залысинами лоб, пустой левый рукав пришпилен к легкой летней куртке.
Он бросил на меня быстрый изучающий взгляд поверх массивных роговых очков.
— Добрый день! Что господину угодно?
— Собственно… — Объяснить было довольно трудно. Я и сам толком не знал, чего хочу. — Видите ли, я был знаком с хозяином магазина…
— С хозяином? Простите, но не имею чести вас знать.
— Я имею в виду — с прежним, — поторопился уточнить я.
— С каким именно? — Во взгляде мелькнула совершенно откровенная ирония. — Наше предприятие существует ровно девяносто лет. За это время сменилось шесть владельцев. Я седьмой по счету.
— Верно, с шестым.
— С моей покойной женой?
— О, простите! Тогда, наверное, с пятым. В конце сороковых годов.
— Значит, с ее отцом. Он был владельцем предприятия с девятьсот десятого по пятьдесят второй год.
Слово «предприятие» он произносил на полном серьезе, даже с долей гордости, словно речь шла о бог весть каком важном заводе с тысячами работающих.
— Ах вот как!
Наступило неловкое молчание. Я уже не рад был, что зашел. Старичку уже тогда подходило к восьмидесяти. Ну неужели действительно можно было подумать, что он жив!
Хоть бы этот однорукий догадался предложить посмотреть филателистические новинки! Но он, вероятно, не видел во мне клиента и молча буравил взглядом.
— Вы латыш! — вдруг произнес он облегченно, будто, наконец, решил сложную, не дававшую покоя задачу.
— Да, — поразился я. — Как вы определили?
— Старик часто рассказывал о вас. Я как раз тогда вернулся из русского плена. — Он показал головой в сторону пустого рукава. — Меня там долго таскали по всяким госпиталям; рана-то оказалась с гнильцой. Я вас всех ненавидел, а старик твердил и твердил о своем латыше оттуда. Вы как-то уезжали к себе в отпуск и привезли ему оттуда сигареты. Нет, не сигареты… Как это называется? Картонная коробка со всадником на фоне гор…
— Папиросы… Что-то не припомню.
— Зато я хорошо запомнил. Он сам был некурящий, старик, папиросы отдал мне. А я мучился: этично или неэтично курить папиросы, подаренные врагом?
— Ну и как?
— Мучился, пока не выкурил все. Потом перестал мучиться.
— А с ненавистью как?
— Я ведь не голову потерял — всего-навсего руку. Обидно, конечно, вернуться калекой… Не надо было лезть. Других гнали, а я сам напросился. Нет, не идея. Какая там идея! Молод был, сила била через край, приключений захотелось. Ну и получил приключения… Надо же! — Он снял очки, глаза потеплели. — А я все сомневался: сочиняет старик в целях моего воспитания или его латыш существует на самом деле? Даже когда он папиросы принес. Уж не купил ли, думаю, у спекулянтов, специально, чтобы меня воспитать? Хотя, с другой стороны, откуда у него такие деньги на папиросы? Наверное, помните, как мы тогда жили?.. А вы в Вене что делаете? Уж не в посольстве ли?
— Нет, в гостях. У меня здесь старые друзья.
— А говорят, оттуда никого не выпускают.
— Ну, значит, перед вами дух бестелесный.
— Во всяком случае сюда, ко мне, ни один русский за все время не заявлялся.
— Это совсем другое дело. У нас филателия не так популярна. Да и с шиллингами затруднительно. Вон у вас на дверях какие цены!
Он улыбнулся:
— Заманиваем! «Купите сегодня за шиллинг, завтра продадите за два». Инфляция! Люди ищут, во что надежно вложить лишние деньги, чтобы они не обесценились.
— А у кого их нет?
— Тот не занимается филателией… Послушайте, насколько я помню, старик говорил, вы собираете Латвию.
— Уже не собираю — собрал.
— Все?
— По-моему, все. Разве за исключением каких-либо особых разновидностей.
Он, кажется, учуял возможность заработка, и в нем проснулся дух торговца. Ловко орудуя одной рукой, снял с полки большой кляссер.
— Вот.
На прилавок легли беззубцовые марки стандартных выпусков Латвии двадцатых и тридцатых годов. Странно! Такие марки существуют только в зубцовых вариантах. Беззубцовки не встречались мне ни в одном каталоге.
Я посмотрел их на свет. Нет, не подделка. Водяной знак на месте.
Хозяин магазина торжествовал.
— Значит, нет? Так я и знал!
— Что это такое? Впервые вижу, — признался я.
— Так называемые министерские. Редкая вещь. Из листов, которые давались на подпись министру. Это целая история… Чашечку кофе? Пожалуйста, не отказывайтесь, мы ведь с вами старые знакомые, хоть и заочно.
Он провел меня за занавеску, в крохотное служебное помещение, куда едва втискивались лишь низкий круглый столик и два стула. Стал заваривать кофе, отвергая все мои попытки помочь ему, и одновременно рассказывал.
История оказалась любопытной и запутанной, правда в ней явно мешалась с вымыслом. Вроде бы гитлеровские оккупационные власти, покидая Ригу перед самым ее освобождением Советской Армией, поручили какому-то офицеру полиции эвакуировать важные архивы. Часть их была переправлена морским путем в Германию. Другая, в том числе и эти пробные листы из почтового музея, попала в курляндский котел и исчезла. Лишь позднее, много лет спустя, «министерские» в небольшом количестве снова вынырнули из небытия, на этот раз в Швеции. Похоже, что все они попали в руки одного лица, который понемногу, чтобы не сбить цену, пускал их на филателистический рынок.
Кофеварка сердито зашипела, а затем торопливо заурчала, выбрасывая из гнутого носика густую черно-коричневую жидкость.
— Готово.
Он налил мне крепчайшего ароматного напитка.
— Благодарю. — Я никак не мог оторваться от кляссера. — Только тут у вас не все номиналы. Зубцовых гораздо больше.
— А всех и нет. Очевидно, кто-то несведущий пустил часть листов на обертку… Да пейте вы, пейте; я смотрю, у вас разжегся филателистический аппетит.
Он играл со мной, как кошка с мышью.
— Марки, разумеется, стоят дорого?
— Даже очень.
— Жаль!
Со вздохом сожаления я положил кляссер на столик.
— Но вам, именно вам, я уступил бы по себестоимости. Мы, австрийцы, сентиментальны. В том числе и торговцы марками.
Сумма, которую он назвал, была в пределах моих возможностей. Даже учитывая новые джинсы для Инги. Даже учитывая расходы на предстоящую поездку по Австрии. Придется лишь отказаться от покупки диктофона, который я уже присмотрел себе в магазине радиотоваров на Грабене. Но, в конце концов, диктофон можно приобрести и в Москве. А вот эти «министерские» я не видел еще ни у одного из многочисленных моих знакомых коллекционеров, с которыми обменивался марками…