Отец предупредил: если будут ломиться в квартиру, ни в коем случае не пускать. Дверь на цепочку — и сразу звонить в полицию. Участок рядом; номер телефона он выписал из справочника и оставил на столике.
Так что же мне теперь — полицию вызывать? Но ведь не ломятся. Не поднимут ли меня полицейские на смех?
Я жду, притаившись, и там ждут. Кто кого переждет.
И снова звонок. Опять такой же короткий, робкий, нерешительный.
Я вздохнула облегченно. Нет, все в порядке! Никакие темные личности так не звонят.
Ну не дурочка ли! А ведь скоро двадцать лет!
Приободрилась, набралась храбрости. Все же открыла не сразу. Спросила сначала:
— Кто там?
В ответ прошелестели:
— Прошу извинить, мне нужна фрейлейн Инга.
— Зачем?
— Ей весточка от отца.
Весточка? Это предусмотрено не было. Но вдруг что-то изменилось? Я буду тут осторожничать, а тем временем у отца случится неприятность. Или, наоборот, все отменяется, а я помчусь отсюда сломя голову, как велят его инструкции. Позвонить отец не может, ясно, телефон прослушивается. Что ему остается, как не послать кого-нибудь с поручением?
Решилась, приоткрыла дверь.
Вижу, стоит пожилой, смирного вида мужчина. Длинный, узкоплечий. Постное гладкое лицо. Трогательные губки кошелечком. Ясные карие глазки с короткими белесыми ресницами. В одной руке старомодная тросточка, другой при виде меня вежливо, как и полагается воспитанному господину, приподнимает шляпу.
— Фрейлейн Инга?
— Да, это я.
— Значит, записка предназначена вам.
Закладывает свою тросточку под мышку и сует руку во внутренний карман светлого летнего пиджака.
— Сейчас, сейчас, момент… Господин профессор просил, чтобы вы срочно написали ответ… Сейчас…
Ему неудобно, ему неловко, тросточка мешает. Он тычется ею во все стороны и в конце концов роняет.
— Пардон! — даже покраснел, то ли оттого, что нагнулся за тросточкой, то ли от сознания собственной неловкости.
Ну как тут не пригласить его войти! Тем более, мне еще ответ писать.
— Заходите, пожалуйста.
— Да, да, благодарю, фрейлейн.
И шагнул в прихожую.
Я заперла дверь, взяла из его протянутой руки листок. И обомлела.
На листке ровным счетом ничего не было!
— Так ведь…
Представляю, какое у меня было лицо!
А он мгновенно преобразился. Глаза округлились, в них загорелось злорадство — ну в точности волк, которому удалось провести маленьких глупых козлят.
— Тихо-тихо-тихо!
И теснит меня в глубь квартиры, в кабинет.
Так ловко у него это все получилось, что не успела я опомниться — и уже сижу в глубоком кресле в простенке между окнами. А он одной рукой просовывает между гнутыми подлокотниками свою тросточку, чтобы помешать мне подняться, и одновременно другой рукой прижимает за плечо к спинке кресла.
Меня в жар бросило от стыда и гнева. Ах, думаю, мокрица ты, хилячка! Так дать себя провести! И кому! Это же не волк даже — паршивый кот Бонифаций!
Рванулась изо всех сил. Нет! У него руки прямо железные!
— Тихо-тихо-тихо! — И еще смеется: — «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?»… Да, вы же, кажется, не молитесь.
И снова звонок у двери. На этот раз долгий, требовательный. Ну, подумала я, все пропало! Второй. Его сообщник.
Но тут вижу, нет, он сам насторожился. Откуда-то в руке появился странной формы пистолет: рукоятка короткая, словно обрезанная, а узкое дуло, наоборот, намного длиннее обычного и на конце словно вздуто.
— Тихо! — Черное отверстие ствола смотрит мне прямо в глаз. — Тихо! Тихо!
Словно он все слова на свете позабыл, кроме одного этого «тихо».
Опять звонят. Еще настойчивее. Несколько раз подряд.
— Барышня! Русская барышня, я опять забыла, как вас звать! — Узнаю надтреснутый старушечий голос. — Откройте же скорей! Мне трудно держать! Приходится звонить носом — заняты обе руки.
— Кто это? — шепчет в ухо мой Бонифаций. — Только тихо!
— Соседка. Мадам Фаундлер.
А старушка все названивает:
— Барышня! Барышня, я знаю, вы дома, вы только что открывали тому господину с палочкой.
Лицо у Бонифация скомкалось, как у резиновой игрушки. Пробормотал:
— Эта идиотка поднимет на ноги весь дом.
— Да, — подтвердила я, не скрывая радости. — Да! Уж она-то не отвяжется!
Кот Бонифаций, на что-то решившись, вскинул свой длиннодулый пистолет, рывком выдернул тросточку из-под ручек кресла.
— Откройте! Но только не вздумайте… Уложу на месте и вас и ее!
Вцепился в меня своими железными пальцами, потащил к двери. Сам стал за угол стены.
Я повернула ключ.
Мадам Фаундлер держала в руках большое овальное блюдо со штруделем.
— Ай-яй-яй! — Не переступая порога, она обиженно качала головой.
— У нас, в Южном Тироле, не так встречают гостей! Конечно, когда поживешь хоть немного в этой Вене…
А я стою и лихорадочно соображаю. Рвануться сейчас на лестничную площадку — получу пулю в спину. Пущу ее в квартиру — опять вместе с ней попаду в лапы Бонифация. И тогда уже не вырваться. Последний мой шанс!
А рука сама подбирается к ключу. Замок ведь неисправен. Если вытащить ключ и захлопнуть дверь, его не открыть. Придется тогда Бонифацию взламывать дверь, а на это уйдет время.
Все решила Альма, верткая крохотная собачонка мадам Фаундлер. Она крутилась тут же, возле ног хозяйки. Но вдруг насторожила ушки и кинулась с визгливым остервенелым лаем в глубь коридора.
В следующий момент, выхватив ключ из замка, я выскочила из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь. Оттолкнула ошарашенную мадам Фаундлер, не выпускавшую из рук блюдо со своим штруделем, и понеслась вниз по лестнице.
Мои каблучки дробью стучали по ступенькам, Бонифаций ломился в запертую дверь. Собачка заходилась лаем. Бедная мадам Фаундлер истерически вопила: «Что такое? Что такое? Альма! Успокойся, Альма!»…
В этом благочинном доме, где на лестнице лишний раз даже чихнуть не решаются, сто лет, наверное, не слышали такого шума.
Дверь подвала была отперта. Я пробежала к сарайчику наших квартирных хозяев, дрожащей рукой едва попала ключом в замочную скважину.
Дальше уже пошло проще. Заложив дверь на засов, я перевела дух. Прислушалась. Даже сюда долетал шум с лестничной клетки. Что там? Повыскакивали из квартир? Схватили Бонифация?.. Ну да, заперлись, наверное, на все свои цепочки и засовы!
Отец описал точно: дверь сарайчика вела в подвал другого дома. Одного только он не мог предвидеть: парадный ход отпирался изнутри не простым нажатием дверной ручки, как у нас, а ключом, которого у меня, разумеется, не было.
Пришлось ждать, когда кто-нибудь спустится и пройдет на улицу.
Теперь мне уже стало страшно. Я плакала.
Толстая старуха в черном кружевном платке, которая выпустила меня из подъезда, неодобрительно посмотрела на мое залитое слезами лицо:
— Эх, девочки, девочки! И предупреждают их, и уговаривают, и наказывают…
Я проскользнула мимо нее на улицу и чуть не закричала от радости. Тут же, рядом, у тротуара, стоял новенький канареечно-желтый «фиат». Карл, опершись о крыло, озабоченно оглядывался по сторонам.
— Карл!
Я бросилась к нему.
— Скорее в машину, фрейлейн! — Карл торопливо открыл дверцу. — Тут во дворе бродит один тип…
Отец так и предвидел: скорее всего, и здесь, на тылах нашего дома, тоже выставлен пост. Поэтому он и попросил Карла, когда звонил ему в Зальцбург, подвести машину как можно ближе к подъезду. Номер им незнакомый, даже не венский, вряд ли их это насторожит.
Когда мы выезжали из переулка, в арке, под самыми часами с движущимися фигурами, я увидела кота Бонифация. Он спешил, почти бежал, размахивая тросточкой.