— Солнце низко, не пойму, что там...
— Уходим отсюда. Передаем по-русски вниз, что здесь мы садиться не будем. Просим указать другое место.
Кажется, нас поняли. Встречающие — бегом к вездеходам и на них рванули на другую сторону острова — западную. Высыпали там, машут, показывая, куда надо садиться, но с берега почему-то не сходят на лед.
«Декабрь, разгар лета, — я начинаю просчитывать вариант, который мне предлагают, — в Антарктиде таяние снега и льда начинается с западной стороны. Значит, лед здесь может уже ослабеть. Поглядим...» Прохожу над берегом. Точно. Камушки чернеют, уже обтаяли, ледок синенький, тонкий.
— Здесь тоже нельзя садиться. Передай им, что будем сами подбирать посадочную площадку.
Сделал еще один круг, отошел ближе к берегу с востока. Ага, кажется то, что нам надо, — между островом и материком полоска заснеженного льда.
— Садимся!
Машина мягко коснулась снега, прошуршала по нему, как по стационарному аэродрому, и замерла. Через несколько минут подъехали на своих вездеходах хозяева — веселые, счастливые, улыбающиеся. Вездеходики, как игрушки, японцы, как куколки, в своих разноцветных костюмах, в общем — все о кей!
Израэль тоже машет им приветственно рукой. Поставили стремяночку, Юрий Антониевич только ступил на нее, а она — р-раз — лопнула. Пришлось искать другие подручные способы покидать самолет. Выгрузились, разместились в вездеходиках, весело покатили к станции. А вот и та площадка, которую нам первой предлагали для посадки. Мне стало не по себе. Я увидел, как на мгновение словно «потухло» лицо Израэля. Дуксин по русской привычке лишь удивленно присвистнул. Да и было от чего сердцу упасть в какие-то глубины моего существа: там, где мы должны были сажать Ил-14, мирно лежали здоровенные надолбы, заснеженные, прикрытые настом, обкатанные ветрами и солнцем.
— Это что за лбы, командир? — тихо спросил меня Дарчук.
— Возможно, старые торосы. Видишь, какая длинная волна?
— «Ноги» они бы нам сразу пообрывали, — мрачно улыбнулся Дуксин, — а ведь мы просили дать микрорельеф, макрорельеф, длину полосы, толщину снега и льда.
— Плохо, значит, просили, — я попробовал защитить японцев. — Ты же видишь, самолетов у них здесь нет, значит, и авиаторов нет. Тогда, какой спрос?
Прием нам устроили по лучшим традициям, с соблюдением всех правил японской кухни. И есть пришлось бамбуковыми палочками, которых никто из нас до этого в руках никогда не держал. Помучались мы слегка, но все же голод заставил и палочки освоить. Правда, забегая вперед, скажу, что к ужину столы были сервированы и ножами, и ложками, и вилками.
Станция нам понравилась. Везде чисто, уютно. Оборудование — новейшее, склады забиты отличной одеждой, продуктами, напитками. Нигде ни одного замка, даже на пороховом складе. Только табличка на дверях: «Не курить!»
— Видишь, командир? — подтолкнул меня Дуксин, кивнув на табличку.
— Ну и что? — не понял я.
— А то, что табличка не на японском, а на английском. На нем они прекрасно объясняются, поверь мне, я английский хорошо знаю.
— Спишем это на то, что японцы в этом году «впервые» видят русских и для них мы — незнакомая цивилизация.
— Ладно, спишем, — улыбнулся Анатолий.
Перед ужином мы с Израэлем решили немного прогуляться к морю. Когда подошли ко второму месту, где нам рекомендовали приземлиться, я взял камень и бросил на лед. Он пробил его и ушел под воду. Израэль лишь молча пожал плечами...
А потом был теплый, веселый ужин, и расстались мы друзьями. Кинокамеры работали без отдыха до самого прощания.
Взлетели без приключений, пришли в «Молодежную», и тут, не знаю по чьей команде, нас вызвали из самолета, выстроили у трапа. А потом начались аплодисменты и речи — членов комиссии, американца Грэга Вейна, который тоже прилетел с нами, Юрия Антониевича Израэля.
— Слушай, командир — шепнул мне Дуксин, — у меня щеки сейчас полыхнут от смущения.
— Терпи и привыкай к славе, — улыбнулся я.
Мы получили благодарности от всех, кто имел власть их объявлять, а также — приглашение на встречу Нового года. На вечере мы почувствовали, что отношение к авиаторам резко изменилось: первые поздравления под бурные аплодисменты — нам, лучшие места — нам.
Когда веселье перекинулось и на другие подразделения, Петр Павлович Москаленко, который усадил меня рядом с собой, тихо сказал:
— Спасибо. Ты показал, что мы можем, а в экспедиции есть немало людей, которые начальству в рот смотрят. Я вижу — тяжело вам было, ты, по-моему, похудел?
— У японцев взвесился, шесть килограммов не досчитался.
— Ну, давай, нагуливай вес заново, — засмеялся он. — Тебе ведь еще рейсы к австралийцам и американцам надо сделать.
— Когда пойдем в «Мирный»?
— Как только позволит погода. Тот циклон, что прихватил вас в «Новолазаревской», завтра будет здесь. А теперь хватит о работе, встречай Новый год!
Подарок судьбы
Первого января 1973 года у всего научного состава «Молодежной» выходной день, но на нас эта роскошь не распространяется. Надо готовить машину к полету в «Мирный», поэтому, поспав четыре часа, едем на аэродром.
Вечером встретились с Израэлем. Торопить он нас не торопит, но по всему видно, что ему не терпится улететь в «Мирный», по пути проинспектировав австралийскую станцию «Моусон». Мне все больше и больше он нравится своим подходом к делу. Кажется, нет профессии, в которой бы он был дилетантом. Блестяще разбирается во всех науках, которые представлены, здесь в Антарктиде, учеными и специалистами самых разных НИИ. Его видение и понимание того, кто чем занимается, очень быстро расставляет всех участников экспедиции по важности работ. Впрочем, никто и не пытается ему возражать, когда он ведет разбор того, что видел, — аргументация Израэля безупречна.
Он встретил нас с Москаленко радушно и тепло, предложил чаю:
— Ну что, когда пойдем в «Мирный»?
— Вы собираетесь по дороге где-то останавливаться? — Москаленко поджимают сроки и любая задержка по пути нам ни к чему.
— Да, хотелось бы посетить «Моусон» и заглянуть на ледник Эймери. Вы же знаете, в этом году мы там планируем значительно расширить исследования.
— Твое мнение, Евгений? — Петр Павлович четко выполняет летные законы. Я — командир корабля, и решение на вылет принимать мне.
— Если хотите лететь, то подъем — в три часа. Взлетать будем, пока работает стоковый ветер и полоса держит машину.
— Договорились, — подводит итог Израэль.
Но взлетели только в семь утра — дает себя знать старая «болезнь»: долгие проводы, прощание, последние указания у трапа. Когда подошли к «Моусону», ни одной подходящей посадочной площадки найти не удалось. Весь район изрезан глубокими трещинами. Поэтому, покачав крыльями австралийцам, уходим на Эймери. Посадка в районе прошлогодней базы, короткий осмотр, взлет. И снова Израэль меня поражает умением схватить суть проблем, которые неизбежно возникнут перед теми, кто готовится сейчас к выгрузке на этот ледник. Его высказывания, четкие, лаконичные, предельно рациональны.
От «Дейвиса» погода начинает портиться, и на западном шельфе залезаем в настоящий ад: сырая облачность, болтанка, обледенение, скорость ветра, бьющего нам в лоб, достигает ста сорока километров в час, а горючее мы сожгли, кружась над «Моусоном» и при заходе на «Эймери». Москаленко молчит, в этом молчании угадывается немалое напряжение, но в управление Ил-14 он не вмешивается. Антарктида словно устала сиять и радовать нас своими красками — весь видимый мир оделся в серое. Исчезли тени, полутени.
«Хорошо, что аэродром в «Мирном» я знаю, как самого себя», — эта мысль успокаивает. Лампочки топливомеров горят ровным красным светом, но уже виден Хасуэлл. Садимся с ходу, хотя после зимовки здесь еще ни один самолет не приземлялся, а мне очень хотелось посмотреть ВПП сверху. Но топливо, топливо... Все обошлось, как нельзя лучше, — и посадка, и пробег, и заруливание на стоянку прошли мягко, машину нигде даже не тряхнуло. И тут же навалились сумерки, тусклые, серые.
— Аэродром посмотрим завтра, — решил Москаленко. — Если будет летная погода, на «Восток» надо лететь как можно быстрее: на станции почти не осталось продовольствия. Да и у Израэля времени остается очень мало, а работы — много.