Лететь пришлось низко. Во-первых, чтобы не потерять из виду дорогу, а во-вторых, у меня все время в подсознании стучало, что на борту у нас тяжело больной Сухондяевский. И если уж нам, здоровым мужикам, на этих высотах трудно дышать, то что говорить о нем?
Я передал управление Волкову:
— Толя, ты прижмись к ледничку и иди. А я погляжу, как дела у пассажиров, и перекурю.
— Хорошо.
Я отпустил штурвал, снял ноги с педалей и вдруг понял, что не смогу встать. Отстегнул ремни безопасности... Все тело в мгновение налилось усталостью. Рубашка, которая взмокла, когда прихватило сердце, была совершенно сухой. «Странно, — подумал я, — почему-то на взлете никогда не потею. Неужели вся вода сгорает? Но тогда почему после трудной посадки встаю мокрый, как мышь, которая попала под дождь? И на посадке нет зажатого дыхания. А на взлете один раз вздохнул и, пока не оторвался от полосы, не дышишь... Казалось бы, и там и здесь ты весь в напряжении, но как по-разному реагирует на него организм». Я попробовал сжать и разжать пальцы рук и ног. Они были совсем чужими.
Волков, видимо, заметил мои упражнения и улыбнулся:
— Попей чайку, командир. И все пройдет.
— Ладно, ладно...
Я подумал, что мне повезло со вторым пилотом. Мы с ним «слетались». Он не допустил ни одного неверного движения, точно, синхронно повторяя лишь то, что делал я, и помогал только тогда, когда чувствовал, что в поддержу мне необходима его медвежья сила. Крепкий, среднего роста, Волков обладал мощью борца, что не раз выручало нас и в полетах, и на земле. А еще я ценил его за то, что он имел хорошую выдержку и никогда не вмешивался в мои действия в самых критических ситуациях, хотя чего ему это стоит, приходилось лишь догадываться. Вот и в этом полете я не боялся, что он сорвется, не выдержат нервы...
В памяти почему-то всплыл один из полетов в Арктике. Мне дали нового второго пилота, который только что переучился с Ан-2 на Ил-14. Мы заходили на посадку в бухте Самолетной на Диксоне. Пуржило. Ветер тащил косые струи снега под углом к взлетно-посадочной полосе, и я, как всегда в такую погоду, вел Ил-14 с низко опущенным передним колесом, прижимая машину к земле. Она должна была вот-вот коснуться льда, но в этот момент второму пилоту почудилось, что мы идем не так, как нужно. Бортрадист начал уже укладывать в портфель свои сборники, штурман сворачивать карты — не первый же день летают, знают, что мы дома. И тут второй пилот поддернул штурвал, причем настолько неожиданно, что я даже не успел парировать этот его рывок. На малой скорости машина «вспухла», ушла вверх, я мгновенно подвернул ее в створ полосы, добавил газу, но все равно посадка получилась жесткая, грубая. Нас крепко тряхнуло, а из передней стойки шасси через клапаны выбило всю смазку. Этот случай меня многому научил.
Виктор Степанович Шкарупин без всяких ссор и скандалов попросил инженера принести линзу с десятикратным увеличением, осмотреть узлы шасси и определить, нет ли в них трещин, а потом устроил разбор полета, где сказал:
— Ты сел в кресло второго пилота — и летай вторым. Командир знает, что делает. Если заметил, что-то делается не так, скажи командиру, а сам сиди. Он тебя всегда поймет...
— Мне показалось, мы идем ниже, чем нужно.
— Вот именно — показалось. Скажи, что видишь, и жди. После того случая на Диксоне, когда приходил ко мне новый второй пилот или когда я инструктировал другие экипажи, предупреждал об одном: «На завершающем этапе полета — никакого вмешательства в действия командира корабля. Когда же он позволит тебе пилотировать за себя, помни — командир имеет право вмешаться в твои действия, если они неправильные, а ты не сопротивляйся. Ты можешь физически оказаться даже сильнее командира, но это не значит, что теперь тебе все позволено. Он имеет право взять управление на себя, а вмешиваться в его работу ты не должен. У командира больше опыта, чем у тебя»... О таком моем подходе знали все, и Волков тоже. Поэтому я мог только представить, что он пережил там, в пустыне, у поезда. Жесточайшее испытание — быть только на подстраховке. Хорошо, когда умозаключения первого и второго пилота сходятся. А если расходятся? Одному кажется, что низко летит, другому, что высоко... К чести Волкова, в тех моментах, когда нельзя было ни дышать, ни шевельнуть штурвалом, чтобы не загубить машину, у него хватило мужества и выдержки...
Кажется, отпустило. Я встал, вышел в грузовую кабину, вслед за мной — бортмеханик. Через блистер и боковые окошки он осмотрел двигатели. Они были в полном порядке, и Кобзарь принялся колдовать над плиткой — греть кофе и чай. Так уж повелось у нас в экипаже, что после взлета мы всегда пили что-нибудь горячее. Голода не чувствуешь, а пить хочется. Организм согревается, напряжение спадает, и снова возвращаешься к привычному образу жизни.
Сухондяевский лежал, закрыв глаза. Врач, не отходивший от него ни на минуту, на мой немой вопрос лишь сокрушенно покачал головой — ничего хорошего. Серое лицо, синие в ниточку губы, тяжелые черные мешки под глазами, дышит часто и тяжело.
— Одно спасение — кислородный баллон, — тихо сказал мне врач. — Но и в нем содержимое подходит к концу.
— На сколько еще хватит?
— На час, полтора.
— Мы постараемся спуститься за это время к двум тысячам метров. Там будет полегче.
— Ему холодно.
Я подозвал бортмеханика. Он вытащил все наши спальные мешки, укутал ими Володю. Принес чай. Я поддерживал голову Сухондяевского, а врач осторожно влил в его искривленный судорогой рот несколько чайных ложек напитка. Лицо Володи чуть заметно порозовело. Врач сделал ему укол. Сухондяевский попытался улыбнуться.
Я вернулся в кабину. Гигантская невидимая метла гнала тучи впереди нас к океану, но было ясно, что аэродром «Мирного» к нашему приходу все еще будет ими затянут. Взглянул в глаза штурману, пощупал пульс, посмотрел на ногти. Те же операции проделал с бортрадистом.
— Да, мужики, — я улыбнулся, — сейчас бы вам обоим — грелочку под ноги, массажик сделать... Но, кроме чая, ничем угостить не могу.
Видно было, что их тоже одолевает усталость и дает себя знать долгое пребывание в атмосфере, обедненной кислородом. То, что в этом полете сделал экипаж, лежит за пределами человеческих сил. Надо дать ребятам хоть немного времени на отдых. Жаль только штурмана Виктора Семенова, его подменить некому...
Я сел в кресло, взял управление на себя. Когда вернулись в кабину те, кто попил чай, отпустили Волкова. И на подходе к «Мирному» мы снова были готовы к посадке в условиях ограниченной видимости, пурги и болтанки. Когда мы спустились на высоты ниже 2000 метров, Сухондяевскому стало легче — лицо порозовело, ушли серость и синева...
Как только мы приземлились, Володю перенесли в вездеход, который уже ждал нас, и увезли к врачам. В кабину поднялся начальник станции. Пожал всем руки, обнял меня:
— Вездеходчики передали, что вы совершили невозможное. Спасибо. Думаю, вас надо представить к государственным наградам за этот подвиг.
Я усмехнулся:
— Дай вам Бог, защитить нас, когда с летной работы начнут снимать. Нарушений найдут столько, что пилотские свидетельства отберут, а не то, что наград удостоят...
— Не может быть!
— Может, — сказал я. — Пора домой, завтра летим на «Восток».... Позже, анализируя этот полет, я пришел к выводу, что он был одним из самых сложных не только в моей летной биографии, а вообще — в истории полетов в высоких широтах. Каким-то непостижимым образом Антарктида создала ситуацию, в которой воедино сплелись смертельная угроза человеческой жизни, крайне тяжелые погодные условия, необходимость и вездеходчикам, и нашему экипажу работать длительное время на пределе возможностей техники и человеческих сил. Любой сбой, малейшая ошибка в работе могли привести к непоправимым последствиям, а не случились они лишь потому, что этот полет я просчитал в десятках, если не в доброй сотне вариантов. Еще раз добрым словом помянул экипаж — мастерство и выдержка каждого позволили сделать нам то, что казалось невозможным.
Я мало верю в то, что летчик, попавший в сходную с нашей ситуацию, в мгновение ока просматривает свою прошлую жизнь, прощается с близкими и т.д. Таких мыслей не должно быть. И не было. Никаких. Не потому, что ты их «задавил», их просто — нет. Руки-ноги работают в автомате, механически, а мозг сам достает нужную тебе информацию. Ту самую, что ты наработал, просчитывая варианты. Она никуда не уходит, а, переплетаясь с новыми вводными, возникающими раз за разом в экстремальной ситуации, дает тебе возможность найти оптимальный выход из сложившегося положения. Ни на одном тренажере на земле ты не «проиграешь» в полной мере сложный полет. Можно заложить в компьютер сто, двести программ, но жизнь, как правило, подкинет вводную, которую самый изощренный ум придумать не сможет. Тем-то и отличается человек от бездушной машины, что может — и должен! — решить в считанные секунды задачу с этими неожиданными, непросчитанными на земле вводными. Ему помогает слух, обоняние, зрение, в конце концов, какое-то шестое чувство, но помощь эта должна лечь в ту профессиональную «почву», которую ты подготовил еще до полета, просчитывая варианты. За эту науку я благодарен и Баранову, и Минькову, и Шкарупину, и Москаленко — всем, кто меня выводил в командиры Ил-14, кто учил летать.