Туман рассеялся. Неодолимая колдовская сила наполеоновских полчищ была надломлена. При свете Бородинского дня она предстала тем, чем и была в действительности: наваждением, энергией обмана. Однако гордым сыновьям Европы еще хватило сил, чтобы, двигаясь по следам отступающей русской армии, войти в покинутую войсками и жителями Москву.
«Неизменна воля Свыше Управляющего царствами и народами, – говорил Ф. Н. Глинка, видевший последние часы старой столицы. – В пламенном, сердечном уповании на Сего Правителя судеб россияне с мужественной твердостью уступили первейший из градов своих, желая сею частною жертвою искупить целое Отечество». Ему вторил другой участник войны – П. X. Граббе: «Когда глядишь на это мировое событие с высоты протекших после того лет, сколько представляется дум, указующих на Промысел Божий, непреложный в своих высших законах, начертанных от века для народов и отдельных лиц…»
Москва не была сдана. Наполеон не дождался ее ключей. «Москва оставлена», – говорили современники. То есть оставлена, вверена не владыкам земным, а самому Творцу. Захватчики, упоенные мечтами о всемирной власти, с первого взгляда на открывшийся им великолепный город испытали (как видно из десятков позднейших воспоминаний) ни на что не похожее воодушевление. Все, чего могла желать человеческая гордость, казалось, осуществилось тут наяву. «Гордые тем, что мы возвысили наш благородный век над всеми другими веками, – описывал это мгновение де Сегюр, – мы видели, что он уже стал велик нашим величием, что он блещет нашей славой».
Когда читаешь эти строки, легко поверить, что в Москве находилась и конечная цель, и тайный смысл всех революционных, всех наполеоновских завоеваний. А между тем Высшая Правда уже сбывалась над этим таким горделивым, таким самоуверенным триумфом. Военная добыча, приз, короткая утеха суетному честолюбию, Москва обретала в ее земном попрании свои нетленные, от века непопираемые черты. Преданная поруганию, расцветала иной, Небесной жизнью, ни в чем не подвластной ее захватчикам. Что бы ни вызвало великий московский пожар (неосторожность солдат, разводивших бивачные костры вблизи деревянных строений, действия безвестных русских поджигателей, другие, вполне вероятные в тех условиях необычные обстоятельства), его последствия явили миру до сих пор невиданное торжество вечных нравственных законов. Русские смиренно оставили Москву – и победили. Французы гордо вступили в Москву – и были повержены.
Московский пожар 1812 года и тогда и позже плохо поддавался описанию. Современники часто не могли понять, в каком мире совершались события: небесном, земном? «…По всем улицам текли огненные реки; огромные здания с грохотом разрушались; ужаснейшая буря с ревом, срывая с домов целые крыши и большой величины горящие бревна, разносила их по воздуху на далекое расстояние». Такая картина запомнилась юному в то время москвичу А. Рязанцеву. А вот свидетельство другого, неизвестного автора: «… Перед вечером случилась столь сильная буря, что человеку не можно было устоять на ногах; столбы, прикованные железом, и зонты на галерее сорвало, песок и щебень несло по воздуху, а искры, уголья и головни сыпали наподобие огненного дождя… Необозримое пламя, объявшее все части Москвы и окрестности оной, представлявшее океан огненный! – дым, все сие представляло страшную картину, которой никаким пером изобразить не можно!!!» В разреженной атмосфере возникали жуткие, неправдоподобные видения, превосходившие все, что способен вообразить человек. «Большой театр, – рассказывала французская актриса Л. Фюзиль, – представлял из себя пылающую массу… Мы повернули направо: с этой стороны, нам казалось, было меньше огня. Но едва мы очутились на середине улицы, как ветер так сильно раздул пламя, что огонь перекинуло на другую сторону и образовалось нечто вроде огненного купола. Это может показаться преувеличением, но между тем это сущая правда».
Русским людям того времени пожар Москвы нередко представлялся грозной карой – и спасением, милостью Божией. В нем видели очищение от грехов, от всего, что родственно наполеоновским соблазнам. Потрясенному взору здесь открывалось подлинное таинство, попаляющее все нечистое, случайное, временное. «Горели палаты, – говорил один из лучших писателей того времени С. Н. Глинка, – где прежде кипели радости земные, стоившие и многих и горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах, также увлекавших с собою и за собою быт человечества. Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски; все это горело…» «…Зачем это приходили к нам французы?» – задавал себе позднее вопрос епископ Феофан Затворник. И отвечал на него: «Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли… Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему».