Понемногу мы стали осматриваться и замечать в тюрьме устремленные на нас взгляды заключенных, прильнувших к решетчатым окнам. Некоторые из заключенных подавали нам какие-то знаки, но понять их было невозможно. Дальше, в глубине узкого двора, были видны массивные железные тоже решетчатые ворота, разделявшие тюремные корпуса между собой. Оттуда доносилась команда:
— Айн, цвай! Айн, цвай!
По-видимому, заключенных заставляли маршировать.
Все это казалось мне дурным, кошмарным сном. Мысли никак не могли смириться с тем, что нас, советских людей, кто-то посмел без суда и следствия, без предъявления обвинений арестовать и упрятать в тюрьму. Казалось, происходит какая-то чудовищная нелепость. Вот пройдет минута-другая, и появится какой-нибудь чиновник, вроде тех, что поднимали нас утром, и скажет, извинившись, что произошло досадное недоразумение. Но проходил час за часом, а мы все так же томились в неведении и недоумении. Детишки стали капризничать, хныкать. Кое-кто из женщин украдкой вытирал слезу.
Наконец нас стали вызывать небольшими группами, человек по десять — двенадцать, в тюремную канцелярию. В комнате на самом видном месте висел портрет фюрера. Одну из стен заполнял государственный штандарт с четырехлапой фашистской свастикой в центре. Нас ввели в соседнюю небольшую комнату, разделенную перегородкой из металлической сетки. За перегородкой стояла длинная деревянная скамья примерно такого типа, на которой во времена крепостного права истязали крестьян. Рядом с сеткой ходил охранник в полицейской форме и с аппетитом жевал бутерброд из черного хлеба со следами сливочного масла или маргарина. В это время по радио послышался голос диктора. Охранник приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Передавали речь Гитлера.
Здесь, в берлинской тюрьме, мы и узнали, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Наши самые страшные предположения и менее всего ожидаемые события стали жестокой действительностью. Так для нас началась война… Вскоре передача закончилась. Мы расслышали лишь конец крикливой демагогической речи фюрера.
Нас стали поочередно вызывать в другую комнату. Там стояло несколько столов. За каждым восседали пожилые, до приторности вежливые мужчины в темных гражданских костюмах со значком свастики в петлице. Один из чиновников пригласил меня сесть к столу и заполнить анкету. Вопросы были самые разные: кто, кем работал, откуда прибыл и пр. Кроме того, задавались устные вопросы. Мне задали два:
— Вы работали на Коломенском заводе?
Ни в одном документе, а их в Берлине и на границе заполнялось немало, мною не указывалась работа на Коломенском заводе, хотя я приехал именно оттуда, проработав на нем несколько лет, в том числе некоторое время начальником чугунолитейного цеха. Видно, о каждом из нас было многое известно гестапо, а вопросы и анкета — все это делалось для формы.
— Не желаете ли вы остаться работать и жить в великой Германии?
Ага, вот оно что! Ради этого вопроса гестаповцы, очевидно, и затеяли эту инсценировку. И в первом, и во втором случае ответ мой был краток:
— Нет!
Сколько мог, я добавил в это слово злости и возмущения. Как он смеет предлагать подобное мне, коммунисту, гражданину Советского Союза! Кровь до сих пор вскипает во мне, когда я вспоминаю это подлое предложение предать свою Родину. Как потом оказалось, такие же вопросы задавались и моим товарищам. В большой советской колонии не нашлось ни одного человека, кто изъявил бы желание остаться в Германии или хоть чуточку заколебался в ответах.
По окончании описываемой процедуры нас вновь посадили на те же автобусы и из тюрьмы перевезли в лагерь, где располагались французские военнопленные. Женщин с детьми поместили отдельно. Лагерь был обнесен проволочным заграждением в три ряда, со специальной охраной, вооруженной автоматами и сопровождаемой собаками. Начальник лагеря, отставной немецкий офицер, сразу же приказал выстроить нас и произнес речь. Ее содержание сводилось к тому, что к проволочному заграждению не разрешается подходить ближе шести метров. В противном случае часовыми будет открыт огонь из автоматов без предупреждения. Затем начальник объявил распорядок дня и приказал разойтись по баракам.
Бараки — сборные из деревянных щитов помещения на каменном фундаменте, — как нам рассказывали, были построены за несколько дней до начала войны с Советским Союзом. В них имелись канализация, водопровод и электроосвещение. На деревянных двухэтажных нарах — матрацы и подушки, набитые обрезками бумаги. Все это, видимо, уже побывало в многократном пользовании и напоминало затвердевшую глину. Но нам было не до этого. Администрация лагеря позаботилась, чтобы мы услышали радиопередачу об успехах немецкой армии на фронте. Мысли одна за другой пронзали мозг, сжимали сердце: началась война, там, на полях сражений, гибнут наши люди, военные и гражданские, старые и молодые, взрослые и дети. Лавина горя, слез и крови хлынула на нашу Родину. Думалось о родных, которые теперь озабочены еще и нашей судьбой.