И опять мы в домах, и опять
нам придется за дело засесть,
в окна новые стекла вставлять
и замазывать щели где есть…
Друг мой крепкий, мне лета не жаль,
лето снова придет как-нибудь,
жаль, что плеч этих смуглую сталь
нам придется в тряпье завернуть.
Обнаженный и гибкий как стих,
первобытно здоров и хорош,
скоро легкость движений своих
ты тяжелым сукном облечешь.
На открытую шею свою,
на предплечий загар и закал,
ты наложишь мехов чешую,
чтоб не так тебя холод щипал.
Но не в силах сдержать свою прыть
и на новые штурмы готов,
станешь пыльные лыжи чинить
и оттачивать когти коньков…
…А пока еще сквер не зачах,
не осыпались листья пока, —
жидкий ситец открытых рубах —
не стремится под сень пиджака.
И в предчувствии будущих вьюг,
что нагрянут весь мир серебря, —
мы еще порезвимся, мой друг,
до сереюших дней ноября.
Август 1929 г.
3
По разным поводам — улыбки
Случай в Монреале
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследьи виноват…
Дело было в Монреале
года три тому назад.
Монреаль, как вам известно,
(а известно это всем)
живописнейшее место
для эскизов и поэм.
Он и в фауне и флоре
лучше Африк и Флорид;
тут и горы, здесь и море,
синь и зелень и гранит.
Если б был я Тицианом,
посетив эти места —
на Венеру с толстым станом
я не тратил бы холста.
Я бы в красках прихотливых,
не жалея бренных сил,
в небывалых перспективах
этот город воскресил.
И в картинной галлерее
удивлялся б ротозей
и манере и затее,
и правдивости моей.
И в припадке впечатленья,
покорившийся страстям,
кто-нибудь мое творенье
распорол бы пополам.
А по эдакой причине,
года этак через три,
кучи книжек о картине
написали б Грабари.
И со шрамом в три аршина,
сквозь веков слепую даль,
пробиралась бы картина
под названьем «Монреаль»…
Если б, некоторым часом,
я Шаляпиным вдруг стал,
я бы самым страшным басом
этот город воспевал.
Взяв профундисто-басисто,
я бы так его вознес,
что Народного Артиста
дал мне сразу б Наркомпрос.
Дал бы щедро, даже гордо,
чтобы после, невпопад,
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.
Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал, город,
громко так воспетый,
ничего-б не потерял.
Эти горы — будто тучи,
это море — будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир…
Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной, иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.
И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел
и до самого «гуд-бая»,
все «ол-райт», да «вэри-вэл»…
Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли, среди прерий,
с поцелуем ждет ее.
И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»,
все «ол-райт», да «вэри-вел»…
Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди…
Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.
Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я — то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.
Дело в том, что… извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все-же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.
Просто вычитал я где то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.
Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, —
даже города не зная,
я уверен, что я прав.